Тогда-то и досталась Тверь Ярославу Ярославичу, еще юному отроку. Василию, родившемуся уже после ухода татар, в 1241 году, Ярослав Кострому успел выделить.
Там вырос Василий, возмужал, женился. И все бы хорошо, да Бог детей не давал князю. А уж ныне ему тридцать — муж в годах. Оттого втайне и завидовал брату Ярославу, у которого сын рос и уж вторая жена дочь Ефросиньюшку родила и вот опять рожать готовится.
Может, оттого и приятно князю Василию поддерживать под руку невестку затяжелевшую, коль своя жена пустопорожняя сколь лет уж ходит. Бедная Ксения Юрьевна едва стоит, не желания, но чина ради, не столь епископа поющего молитвы слушает, сколь себя. Дите беспокойное ныне, ворочается так, что кажется, локотками готово чрево прорвать. Княгиня иной раз ладонью живот прижмет пугливо: «Ой, никак, парень будет, уж больно беспокоен. Ефросиньюшка тише была, и если ворочалась, то как-то нежнее, мягче. А этот...»
И вдруг сильная боль перепоясала княгиню, отдала в низ живота. «Господи! Началось!» — захолонуло сердце у Ксении, ноги ослабли. Если б не рука князя Василия, и упасть могла б.
Стоявшая за княгиней опытная Михеевна догадалась, бабьим чутьем дошла, взяла за рукав, потянула к себе, прошептала в ухо:
— А ну, девонька, айда отсель.
Никто не посмел осудить великую княгиню за уход из церкви, все понимали причину, сочувствовали, жалели.
Едва пришли в опочивальню, Михеевна тут же распорядилась баню топить, позвала бабку-повитуху.
— Давай-ка, старая, пособляй княгинюшке поскоре опростаться.
Однако «поскоре» не получилось. Успели и баню истопить, и перевести туда роженицу под вечер, а «опростанья» все не видно было. Меж приступами, когда боль отпускала княгиню, Михеевна ворчала:
— Эх, сколь говорено было: ешь, ешь. Не ела, силов не набралась, вот и надуться как следовать не можешь.
Все же к утру, когда и Михеевна и повитуха семью потами изошли, словно тоже рожали, наконец-то разродилась великая княгиня мальчиком. Мальчишка не орал, пищал как мышонок, видно, и он намаялся. Михеевна крестилась, бормотала, всхлипывая:
— Слава Богу, слава Богу.
Ксения Юрьевна не имела сил и этого сказать, и даже на радость ее уже не хватало, лежала пластом с полуприкрытыми глазами, измученная, до донышка выжатая.
Пока бабка перевязывала новорожденному пуповину, Михеевна умиротворенно поглаживала по плечу княгиню:
— Ну все, милая, все, родная, все ладом. Поспи, если сможешь.
Но, как выяснилось, не все «ладом» было. У роженицы не оказалось молока, и Михеевна, чуть не плача, причитала:
— Ведь говорила ж: исть надо. Не слушала. Что ж, дитю помирать теперь?