— Стой! — закричал Сысой, бросаясь наперерез бегущим воинам.— К коням нельзя.
— Как нельзя? Мой еще живой, я его увести хочу от поветрия.
Никто не стал слушать Сысоя. На уцелевших коней хозяева накидывали уздечки и тянули с луга к лагерю. Конепасов тем более никто слушать не хотел.
— Нельзя, нельзя! — кричали они, носясь от одного к другому.
— А-а, пош-шел ты!
— Ты не видишь, он уже с кровью ходит. Смотри, дурак.
Потеря коня для воина была почти равнозначна собственной гибели. И многие не могли поверить, что в один день внезапно лишились своего четвероногого друга и товарища, который вчера еще нес воина через буреломы и болота, готов был вместе с хозяином ринуться навстречу летящим копьям и стрелам.
Кто-то плакал, стоя над трупом своего любимца, взывая к его душе отлетевшей:
— Ах, Буланый, Буланый, на кого ты меня спокинул?
— Не будет у меня уж такого, как мой Серко.
Все эти Серки, Буланки, Гнедки, Каурки, Игрени, Воронки почти в один день полегли на широком зеленом прибрежье Цны.
Не уцелели и те, которых успели увести в лагерь: к утру почти все околели. Воин Темка с ранья, проливая по коню слезы, взялся снимать шкуру с него.
— Ты что делаешь? — налетел на него конепас.
— Не вишь, снимаю шкуру.
— Ты гля, кровь какая. Гля, дурак.
— Ну и что?
— Гля, она как деготь. Это отчего? Оттого, дурень, что от язвы сдох он.
— Ну и что?
— А то, что и ты, дурак, от того ж сгинешь.
— Ничего, я осторожно.
И ведь снял-таки шкуру, растянул ее на вешале сушиться. Еще и на конепаса ругался:
— Мелет, что не скисло: сгинешь, сгинешь.
Увы, конепас оказался прав. Через два дня у Темки началась рвота с кровью, понос, сильные боли внутри, живот вздуло, и вскоре последовал несчастный за своим конем.
В течение нескольких дней вся дружина опешела — лишилась коней и с ними вместе боевого духа. Князь болел, не мог даже вставать. И когда однажды пришел в себя, сказал Сысою:
— Уноси меня домой. В Тверь. Хочу дома помирать.
— Что ты, Ярославич, не зови незваную. Когда надо, сама придет.
— В Тверь,— повторил князь и прикрыл глаза.
Для князя из шатра сделали носилки и отправились назад, по очереди неся больного. Почти неделю поветрие, свалившее всех коней, преследовало и дружину. На каждом привале оставалось лежать два-три человека. И Сысой запретил их хоронить, полагая, что именно от умерших болезнь переходит на живых, как это и случилось с Темкой. Приказал даже побросать седла, что пытались тащить на себе некоторые воины.
В Торжке купили свежих коней для князя и на них приладили носилки, на которых и доставили его в Тверь, уже почти выздоровевшего, но сильно ослабшего за время болезни. Даже на крыльцо Михаил Ярославич поднимался, опираясь на Сысоя.