Я хранил такие мысли при себе. Мой страх перед использованием Скилла утих. Давление, которое я чувствовал в Кельсингре, уменьшилось, но живой корабль под моими ногами был постоянным гулом сознания у границы моих стен. Скоро, пообещал я себе. Даже краткий Скилл-контакт мог передать гораздо больше, чем крошечные записки на свитках почтовых птиц. Скоро.
Однажды, когда мы пришвартовались на ночь, Скелли встала из-за стола, принесла из каюты экипажа лук и колчан, а затем беззвучно ступила на палубу. Никто не двигался, пока мы не услышали ее крик:
– Речной кабан! Свежая свинина!
Все пришли в движение и скатились с палубы на поиски мертвого животного. Мы разделали его на узком илистом пляже.
В тот вечер мы пировали. Команда разожгла огонь, бросили зеленых ветвей и поджарили полоски свинины в огне и дыме. Свежее мясо привело экипаж в веселое настроение, и Персиверанс был доволен, что его дразнили, как своего. Когда мы поели, огонь, использовавшийся для приготовления пищи, превратился в обычный костер, который отгонял тьму и кусачих ночных насекомых. Лант пошел за дровами и вернулся с охапкой ранней цветущей лозы с ароматными цветами. Спарк дала несколько в руки Янтарь, а затем надела на нее венок. Хеннеси завел непристойную песню, и команда присоединилась к нему. Я улыбался и пытался притвориться перед самим собой, что я не убийца и не отец, оплакивающий потерю ребенка. Но присоединиться к их простому шумному удовольствию казалось предательством по отношению к Пчелке и того, как закончилась ее маленькая жизнь.
Когда Янтарь сказала о своей усталости, я заверил Спарк, что она должна остаться с Лантом и Пером и наслаждаться вечером. Я направлял Янтарь, когда мы переходили через илистую береговую линию и по грубой веревочной лестнице, брошенной через борт Смоляного. Ей потребовалось приложить усилия, чтобы взобраться на провисшие ступеньки в своих длинных юбках.
– Не проще было бы, если бы ты отказался от обличия Янтарь?
Она выбралась на палубу и привела юбки в порядок:
– И кем же мне притвориться тогда? – спросила она меня.
Как и всегда, такие слова вызвали у меня приступ боли. Неужели Шут был всего лишь притворством, воображаемым спутником, придуманным для меня. Как будто услышав мои мысли, он сказал:
– Ты знаешь обо мне больше, чем кто-либо, Фитц. Я дал тебе столько своей истинной сущности, сколько осмелился.
– Пойдем, – сказал я и взял его за руку, чтобы не дать упасть, пока мы оба скидывали грязную обувь. Капитан Лефтрин справедливо требовал держать палубу в чистоте. Я отряхнул грязь с наших ботинок за борт, принес их обратно и повел его в каюту. С берега внезапно раздался смех. В ночи, когда кто-то бросил в костер тяжелый кусок дерева, поднялся вихрь искр.