— А я, чур, тут живу!
— И я…
Мишень альбомного листа, из стержня стрелы. Мастика пахнет вкусно, но название вкусней. Кленовый вертолетик (кто поймает больше), от пушки кинескопа зыкий взрыв, «что стекла даже в уши задрезжали»… Мир встрепанный, промокший, разноцветный, весенний ранний мир, с поникшими плечами крыш, под козырьком воды, и падал, падал снег в растаявшие лужи, на крапинки рябин, на дворника следы.
— Все! Не реви! — сказала Таня. — Мы с тобой еще ему покажем!
— Мы покажем!
— Та-а-а-к покажем!
— Так покажем…
— Он еще у нас получит!
— Да! Получит…
— Так получит!
— Та-а-к получит…
— Узнает он еще у нас…
— Узнает…
— Не реви!
— Я не реву…
— Ревешь!
Он шел за ней, ревя, но не ревя, пока в дыхании не обрывался воздух, прихлебывая воздуха еще, и задыхаясь им выплевывал из щек, опять глотал…
— Увидишь, Сашка! Вот увидишь! Не реви….
Он шел и видел, как всхлипывая по аллее, мимо шли деревья, мокрые, седые, в ветках все, качаясь… шли и шли…. Он шел, пытаясь воротник приделать к пальцам и от пальцев к кнопочкам пальто, но кнопки были справа, были слева, и с молнией творилось все не то…
— Погодь! — велела Таня, придерживая за карман его. — Давай попробую сама… — сказала.
— Ма-а-ть меня убьет…
— Да не убьет!
— Убьет…
— Да не убьет…
— Убьет…
— А хочешь … поцелую?
Он остановился. Лопнул воздух. И всхлипнув, задохнулся в да…
— Я тоже маму иногда убить хочу, — поцеловав его, сказала тихо Таня. Он руку прислонил к щеке, где целовала, и воздухом ее не надувая, дышал ничем, никем, кроме нее.
Она стояла рядом и молчала. Все улыбки, корабли и капитаны, полоски на тельняшках (и зари) и лошади и океаны, ведра красок были в ней так близко, что….
— Виват, придурки! — сказал Бобрыкин ненавистный, мимо проходя. — Татьяна Александровна! Нет слов… отличный выбор! Жижин! Стреляться на заре! — и честь отдав под козырек, подъездный, дверью треснул.
— Сашенька, домой! — с балкона завизжала мать…
— Пойдем, — вздохнула Таня.
— А ты после уроков выйдешь?
— Нет наверно…я не знаю…может выйду. Может. Но наверно нет.
Стреляться на заре…
Опять меня отлупит, думал Шишин, поймает завтра на заре у школьного забора, или на дальнем пустыре, и так отлупит, так отлупит, так… и пусть! и думал — есть ли у матери в кладовке черный пистолет…?
Из мрака дома кошками запахло, километры серой лестничной воронки вматывались вверх, до страшной двери за решеткой, за которой крыша на замке. Спала за письменным столом консьержка баба Люба, с открытыми глазами, как мертвец. Сквозняк читал «Крестьянку» в худенькой газетной стопке, на перекошенном четвероногом стуле стул стоял, и шторки с синими цветами прятали любовно ржавый щит.