- Нечай! - Костя Арабаджи встряхнул его. - Слышь, Нечай! Это наша четыреста двенадцатая бьет. Что ты, браток? Наша, говорю, батарея бьет. Дает жизни!..
Из Чебанки били тяжелые 180-миллиметровые орудия. Били по уходящим танкам, по немецкой пехоте, и в степи выросли черные султаны разрывов. Над кукурузным полем лохматился дым.
- Почему замолчали "дегтяри"? - спросил Гасовский.
- Диск меняют, - ответил Костя Арабаджи.
- А второй?
- Ивана убило.
- Давай туда, - приказал Гасовский.
В атаках и контратаках прошло еще несколько дней. А потом получили приказ отойти. Положение на фронте осложнилось. Боеприпасов было в обрез. Навсегда замолкла и басовая 412-я батарея. Ее пришлось взорвать, чтобы она не досталась врагу. Комендоры прощались с ней молча. С опущенными головами ушли они на Крыжановку, прихватив с собой "сорокопятки".
Один из них, губастый парень с рукой на перевязи по прозвищу Кореш, рассказывал потом Нечаеву и Косте Арабаджи:
- Кто я теперь? Пехота... То ли было на батарее! Житуха... Железобетон, электричество, библиотека... Подача из погребов производилась автоматически, как на линкоре, только поспевай заряжать. И такую красавицу подорвали. Эх!..
Он отвернулся, чтобы не расчувствоваться, и встретился взглядом с Гасовским.
- Ладно, хватит тебе разводить сырость, - сказал Гасовский, у которого тоже было муторно на душе. - А мы, думаешь, даром едим хлеб? - Он принялся считать, загибая непокорные пальцы. - Кого мы только не брали! Охотничий полк третьей румынской дивизии - в дребезги, - раз. Шестой гвардейский - два. Стрелковый полк "Михаил Витязу" - три. А ты говоришь пехота! Да мы тут все с кораблей. Сами пошли в пехоту, добровольно.
- Истинно, - поддержал его Костя Арабаджи. - Не дрейфь, браток. И в пехоте воевать не грех. Ты вот на меня посмотри. Знаешь, кто я такой? Ты "Листригоны" товарища Куприна читал? Так это же про меня, я тоже балаклавский...
- Так-таки про тебя, - усмехнулся Нечаев. - Тебя тогда еще на свете не было.
- Ну и что? Мой батя тоже рыбачил. И дед. И это все мое, - он широко повел рукой. - Земля, лиманы, море... И что про них написано, то, стало быть, и про меня. Уразумел?
- С нами не пропадешь, браток.
- Не пожалеешь, - сказал Сеня-Сенечка.
- Слыхал? - Костя Арабаджи снова повернулся к комендору. - Спасибо скажешь...
Он снова шепелявил - в рукопашной ему выбили зуб - и говорил мягко, как настоящий одессит: "слушяй", "рюка", "шюба"... И картинно сплевывал в сторону. Коль скоро их отвели на отдых, то он, Костя Арабаджи, имеет законное право делать и говорить все, что ему заблагорассудится.