— Пошли прочь!
Они преградили дорогу. Я закричала, надеясь, что спугну их или кто-нибудь услышит, однако дома повернулись к дороге слепыми гаражами.
— А ну пошли отсюда!
Начала отступать. Самый маленький кинулся на меня, целясь в ногу.
— Кто-нибудь, заберите собак! — Голос эхом отражался от наглухо запертых домов за железными решетками, сплошными заборами и двойными дверями. Рыжая подскочила ко мне, зарычала, и я вспомнила то, что на несколько месяцев умудрилась забыть: так будет всегда. Зубы впились в ногу сквозь джинсы.
Я звала на помощь. Собак это только раззадоривало. Хаски сбил меня с ног, кусал за руки, которыми я закрывала лицо. Как в старом кошмаре, от которого нельзя проснуться. Я звала, понимая, что никто не придет, и безнадежно молилась Иисусу — так молятся люди, знающие, что Бога нет.
Крики на испанском, тяжелые шаги, удар чем-то металлическим. Зубы разжались. Резкий отчаянный визг, рычание, вой, царапанье когтей по асфальту, звонкие удары лопатой. Серое от страха мужское лицо с оспинами. Я не понимала, что он говорит. Он помог встать и, поддерживая за талию, повел к себе домой. Фарфоровые уточки на подоконнике, по телевизору бокс на испанском, лихорадочные руки его жены, чистое полотенце, наливающееся красным. Муж набрал на телефоне номер.
Эд отвез меня в больницу. Я прижимала к лицу полотенце, на коленях лежало еще одно. Он дал мне хлебнуть «Джим Бим» из бардачка. Если Эд поделился выпивкой, значит, дело плохо. Дальше регистратуры не пошел — всему есть предел, я, в конце концов, не его ребенок. Сел на скамье в приемной и уставился в телевизор на стене. Лено пожимал руку очередному гостю. Эд почти ничего не пропустил.
Женщина заполняла бумаги, меня трясло. Пришла сестра в красной шапочке. Я сказала ей, что у меня день рождения, что мне пятнадцать, и Эд мне не отец. Она сжала мою руку и уложила на узкую кушетку с крахмальной простыней. Сделала какую-то хорошую инъекцию, чтобы меня расслабить. Или, может, в честь дня рождения. Я не стала говорить, до чего это приятно. Если уж суждено стать уродом, по крайней мере, есть обезболивающие. Одежду срезали. От взгляда на обрывки кашемира у меня потекли слезы.
— Не выбрасывайте! — взмолилась я. — Дайте мне!
Я прижала к здоровой щеке ошметки роскошной жизни, а сестра сделала укол, от которого наступила блаженная бесчувственность, и обработала раны. «Если больно, сразу говори». Ангел в красном чепчике… Я любила медсестер и больницы. Лежать бы так вечно, в специальной марле, под ласковыми руками этой женщины. На значке было написано: Кэтрин Дру.