— Но-но! Пожалуйста, не утрируйте! У нас учебное заведение, а не бурса. Что же до Бредихина Елисея, то он действительно много пропустил, но я думал, будто он болен.
— Визау мордует моего племянника, и я хочу, чтобы с этим было покончено.
— Никто! Никого! У нас! Не истязает! Прошу не приписывать нам уголовщину.
— Значит, вы не вмешаетесь в это дело?
— Я поговорю с учеником Визау.
— Только и всего?
— А чего бы вы хотели? Исключить его я не имею права: он прекрасно учится.
— Так. Значит, из училища забрать Леську?
— А уж это как вам будет угодно.
Инспектор встал, давая понять, что разговор окончен. Андрон тоже встал, аккуратно снял с чернильницы медный шлемик, поднял ее, как бокал с черным вином, и плеснул чернилами в лицо инспектора. Инспектор всхлипнул от неожиданности, Андрон же вышел на улицу через парадный ход. Никто его не преследовал, никаких криков не слышалось: очевидно, инспектор принял решение избежать огласки.
Леська опять весь день провел в классе: на переменах прятался под парты. С последнего урока он отпросился «на минутку» и убежал домой. Когда ученики уходили из училища, Визау снова пошел через садик. Тогда со скамейки поднялся Андрон…
*
…Пленных расстреливали утром. Визау поставили у цоколя водокачки. Против него выстроились три бойца.
— По контрреволюции — пли!
У Визау сначала подломились коленки, а потом он медленно и как бы нехотя упал на бок. Одна из пуль разнесла косяк надбровья — стеклянный глаз выкатился и, поглядывая то вверх, то вниз, завертелся по земле.
«Андронова работа»,— подумал Леська, глядя на стеклянный глаз.
Все остальные пленные вели себя таким же образом: падали медленно и нехотя. Но глаза у них были свои.
Елисей все это запоминал на всю жизнь, но никаких переживаний не испытывал: ни пафоса, ни злорадства, ни подавленности. Голова наливалась горячей кровью, тошнота подкатывалась под самое нёбо.
Он повалился на шинель и тяжело задышал. Над ним низко склонился Сысоев.
— Слушай, гимназист! Уходить тебе надо.
— Что?
— Уходи, говорю. Немец уже в Симферополе. Ясное дело, на Севастополь пойдет. Устин Яковлевич по-человечески беспременно возьмет тебя с собой, а кому ты в Севастополе нужен с контузией? Только всем в тягость.
— А куда ж я пойду? В Евпатории немцы.
— Дык теперь куда ни пойдешь — немцы.
Где-то очень близко гремела страстная речь какого-то оратора. Леська приподнялся: на рельсах первого пути стоял состав из теплушек. Одна из них была распахнута настежь, и кто-то худой, измученный, заросший черным волосом, лихорадочно блестя глазами, кричал перед толпой красногвардейцев: