— Ну, чего глазенапы вылупил? — спросил Саша.— Денег нет? Напиши мне домашнее сочинение — двадцать дам. Хоть сейчас дам. Идет?
— Бери сорок! Сашка богатый: он же Двадцать Тысяч.
— А какое тебе сочинение?
— Такое, какое у всех: «О любви к отечеству и народной гордости» по Карамзину.
— Нет. Такого не могу. Я уже два написал.
— Тогда «Поэт мыслит образами» по Белинскому.
— Это можно.
— А когда?
— Послезавтра.
— Finis! — заключил Саша.
*
Турецкая баня, мраморная, круглая, с иллюминаторами в куполах, напоминала мечеть. Гимназисты очень ее любили. Накупив в кассе мыла и грецких губок, юноши прошли на ту половину, которая называлась «дворянской».
— Панаиот, буза есть? — спросил Шокарев.
— Есть, дворянины, есть!
— Пока одну!
— Один бутелка буза! — закричал Панаиот.
Пока Володя пил ледяную бузу из высокого граненого стакана, гимназисты разделись, сунули ноги в деревянные сандалии-«бабучи» и, нарочито громко звеня ими по мрамору, прошли в баню. Вскоре Шокарев услышал бодрый хор своих товарищей и даже различил запевалу — Листикова.
Песенка посвящалась директору гимназии и пользовалась в городе большой популярностью:
Чтоб тебя так, так тебя чтоб,
Чтоб тебя так, так тебя чтоб!
Ах ты, Алешка, чтоб тебя так!
Ты знаменитый крымский байбак.
Ты лизоблюд и ты блюдолиз,
Гнусный поклонничек Вер, Люд и Лиз.
Чтоб тебя так, так тебя чтоб,
Чтоб тебя так, так тебя чтоб…
Шокарев вошел в баню. Свечи в округлых бокалах мерцали на стенах сквозь чудесный туман, как немыслимые бра какого-нибудь арабского халифа. Панаиот следил за ними внимательно, и как только одна из них гасла или начинала коптить, он тут же заменял ее новой.
Шокарев подошел к своим.
— Володька! Мы здесь!
На плечах Артура уже прыгал банщик — неимоверно тощий перс, похожий на скелет беркута. Брезгливый Видакас-младший не допускал к себе перса — это единственное, чего он в бане не терпел. Вообще же баня была для него лучшим развлечением. Вот он уселся на мраморной лавке против Саши — Двадцать Тысяч, и они принялись аккуратно плескать друг в друга холодной водой, точно играли в теннис. И только один Леська с намыленной головой задумчиво сидел над своей шайкой. Он думал о Гринбахе, которого все жалели и о котором все забыли.
Вскоре банщик ушел, а разморенный Артур остался лежать на теплом мраморе. Его охватило лирическое настроение, и он стал читать Блока:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно пройдя меж пьяными,