На стене пятно, похожее на Африку…
У меня ж одно на уме…
Думы мои сегодня узкие.
Все об одном. Все об одном.
Хнычут и плачут во сне узники,
Такие мужественные днем.
Мужество… Да… Не сразу найдешь его.
Сумей усмехнуться, идя на дно.
Мужество узников стоит недешево:
Жизни стоит оно.
Стонет блатак, здоровенный, жилистый,
Руки за голову заложив.
А пятно на стене все растет и ширится…
Как четко очерчен Гвинейский залив!
И я, засыпая, вижу себя
Под милыми пальмами Африки,
Где пляшут, строй барабанный беся,
Кафры, кафрицы, кафрики.
Но где б ни ступил, за мной по пятам
Родины голос лирический…
И вылезает гиппопотам
Из марки моей гимназической.
Проснусь. Тюремное утро горит
Во всей своей тягомотине.
Но горькая радость во мне говорит,
Что все-таки я на родине.
— Прекрасно! — похвалил Васильича профессор.— Однако тюремная жизнь явно сказалась на вашем стиле: язык определенно изменился: «блатак», «тягомотина» — это все не ваши слова. «Думы мои сегодня узкие». Прежде вы сказали бы «сегодня узки».
— Что же это, плохо или хорошо?
— Не знаю. Надо подумать.
— А зачем врать? — спросил босявила.
— Как это — врать? О чем вы?
— А вот это стихотворение. Вранье — спасу нет!
— А в чем вы его видите, вранье-то?
— Дайте нам сейчас Африку, и мы все, сколько нас тут есть, за счастье будем считать. А этот фраер: «Ах, ах, родина!» Хороша родина, которая сажает тебя за решето!
— Вы этого не понимаете! — заволновался Беспрозванный.— Дмитрий Карамазов у Достоевского приговорен был к каторге, ему давали возможность бежать в Америку, но он, как русский, с негодованием отверг такую перспективу.
— Ну и дурак был, хоть и русский.
Вокруг захохотали.
— Вот повезут тебя под Семь Колодезей,— прервал его босяк,— распахнут твою теплушку к чертовой матери да пройдутся по тебе пулеметной очередью, вспомнишь тогда Африку. Нет, господин писатель. Ты нам сочини такие стишки, где правда глаза бы ела, как дым. А это что? Дешевка.
Три арестанта внесли банные шайки жидкой каши, смахивающей на суп. Люди встрепенулись, застучали ложки.
Ночью Леська слышал свистки паровозов: тюрьма находилась невдалеке от вокзала, и в нее врывалась вся гамма железнодорожных шумов. Это было необычайно тягостно: каждый свисток, каждый вдох и выдох локомотива, шуршание колес и перестук их на стыках рельсов напоминали о свободе, о просторе, о далеких краях, где растут золотистые дыни, где рассыпаются соловьи.
Леська подумал, что блатак прав: как он хотел бы сейчас очутиться на черном материке! Во-первых, там тепло… Женился бы на негритянке… Они прекрасно сложены, но слишком толстогубы. А он выбрал бы себе такую, которая хоть немного похожа на русскую. В любом народе можно найти таких, которые напоминают людей другой расы, нации, племени. Леська нашел бы такую и стал бы работать у ее отца, как этого хотела Васена. Хорошо, если б они жили у моря. Гвинейский залив… Там в прибрежных водах раковины огромные, как суповые вазы. Съешь одну такую — вот и обед. Правда, водятся там и акулы. Ну и что же? Он всегда будет брать с собой нож, когда станет выходить на байдарке в море… А с акулой справиться не так уж трудно. Надо только следить, чтобы она не оказалась за спиной. Дед рассказывал, что акула рыба трусливая: никогда не пойдет на тебя в лоб, всегда норовит с тыла. А впрочем, на кой черт ему акула? Разве мало в Гвинейском заливе всякой другой рыбки? Какой? Леська не помнил. Как жаль, что он слабо изучал в гимназии Африку, хотя и имел пятерки. Сейчас бы это пригодилось…