Сегодня, например, посетил его Листиков.
— Зачем ты бежал от красных? — спросил его Леська, делая вид, будто не знает о казни прокурора.
— Но ведь в Евпатории был красный террор.
— А ты при чем тут?
— При чем… Знаешь, какой сейчас ходит анекдот? Бежит сломя голову заяц. Кричит: «Караул! Спасайтесь! Верблюдов хватают!» — «А тебе-то что?» — спрашивает его какой-то Бредихин. «Да ведь если меня схватят, поди докажи, что ты не верблюд».
— Ну, допустим. А зачем же ты бежишь от немцев?
— Но я же русский. На кой черт мне Германия?
— А Германия прет? — раздумчиво спросил Леська.
— Прет, проклятая.
— И быстро?
— Не очень. Но в Киеве закрепилась плотно.
— Может быть, и на юг пойдет?
— Может быть.
— А ты патриот?
— Я патриот.
— И поэтому драпаешь к маме?
— А что же я могу поделать?
— Воевать.
— А ты-то сам?
— Дай выздороветь!
— Ну-у, воевать…— цинично засмеялся Листиков.— Если все пойдут на войну, кто же останется дома родину любить?
Часа через два пришел Агренев-Славянский и стал плакаться на судьбу былин:
— Никого они сейчас не интересуют. Можно подумать, будто мы народ без прошлого.
— Может, и правда сейчас не время думать о прошлом, Вадим Васильич?
— Вот и неверно. Вам в гимназии внушают, будто Илья Муромец — это рабская преданность русскому князю. А знаете ли вы такую былину — «Илья Муромец и голи кабацкие»?
— Нет.
— И никогда не узнаете, если будете довольствоваться только гимназической премудростью.
И Вадим Васильевич тут же запел:
Говорит тут Илья да Муромец:
— Я иду служить за веру христианскую,
Да и за стольние Киев-град,
За вдов, за сирот, за бедных людей,
А для собаки-то князя Владимира
Да не вышел бы я вон из погреба.
Пел он тем же гнусавым голоском, что и на сцене, но так взволнованно, так вдохновенно, что под конец даже всплакнул.
— Скажите же откровенно: знали вы такого Илью Муромца?
— Не знал, Вадим Васильич…
— Так что же это за революция, которая не признает Муромца своим?
— Все в свое время, Вадим Васильич. Вот я гимназист, а и то не знал Илью по-настоящему. А чего же вы хотите от красногвардейцев? Откуда им знать?
— Да я-то им пою! Не доходит…
— Дойдет. И Москва не в один день построилась.
— Да ведь когда дойдет — меня-то уж потащат на Ваганьково!
Леська не знал, что ответить. Агренев так и ушел обиженным, а Елисей лежал и думал о том, что на каждом крутом повороте истории культура повисает на ниточке.
Пришла сестра милосердия Наташа. Она разбинтовала Леську и осмотрела его раны.
— Ранения неглубокие,— сказала она.— Беда не в них. У медведя под когтями накопилась грязь, и она внесла инфекцию. Крепитесь, Леся, я сейчас смажу вам эти царапины.