Пулькин?
Пупкин?
Исилай отложил окровавленный, изгрызенный листок и, взяв кусок еловой ветки, стал выводить на тонком слое снега:
П
У
Ш…
* * *
Пушкин перевернулся на бок, пытаясь освободить связанные за спиной руки, и от боли — верёвка врезалась в кожу — ум его окончательно прояснился. Кончиками пальцев он прощупал узел: сложный, развязать не выйдет. Нужно обо что-то пилить, но поблизости нет ничего подходящего на роль ножа. Да что там ножа — единственным твёрдым предметом была, похоже, дверная ручка, находящаяся, увы, за пределами досягаемости. Француз лежал в полутёмной тесной комнате с высоким, под самым потолком, окошком. Кажется, подвал. Всего-то мебели было, что объёмный мягкий матрац. Из одежды оставили брюки и нижнюю рубаху. Инзов действовал в точности так, как следовало поступать с опытными шпионами — снял с пленника обувь и всё, что было сшито более чем из одного слоя ткани. Прощай, шило, спрятанное в подошве, прощай, лезвие в подкладке.
В сердцах Пушкин ударил пятками по матрацу — единственное резкое движение, возможное для человека со связанными конечностями. Даже удара толком не вышло, так, невыразительный мягкий шлепок. И, словно отозвавшись на звук, начала открываться дверь.
«Хуже всего, — думал Пушкин, — что не удастся никого предупредить, прежде, чем погибну. Зюден обвёл вокруг пальца не только меня: всю коллегию одурачил. И пока я гонялся за мифическим невидимкой, возникающим то тут, то там, настоящий шпион сидел у всех на виду, получая приличное жалование и распоряжаясь делами губернии, а уж его пешки — художник, Крепов и прочие — выполняли возложенные на них задачи, пока в этом была нужда. Знать бы ещё, когда и кто завербовал губернатора Инзова. Или не было вербовки, а Инзов с самого начала был заслан под хорошей легендой? Подкидыш, говорите? Ну-ну. Коллежский секретарь Пушкин отправлен служить под начальством турецкого шпиона Зюдена-Инзова. Бог весть, как он обставит мою кончину. Уж наверно так, чтобы снова оказаться вне подозрений. Теперь и войны не избежать…»
Несмотря на эти мысли, в голову упрямо лезла другая — хуже всего не то, что предупредить не успел, а что пройдёт ещё, может быть, минута, и Александра Пушкина не станет на свете. И как ни пытался он жалеть о работе, всё равно жалел о себе.
Он и прежде бывал близок к смерти, но тогда опасность являлась неожиданно — ядом, взрывом, пулей — обдувала лицо и уносилась прочь, оставив Александру поздний, уже ненужный испуг. Сейчас же смерть шла к нему, предупреждённому, но бессильному, и чем ближе она была, тем сильнее Александром овладевал ужас, и на смену сожалению приходил мечущийся между стенками черепа крик: «Нет, нет, не я, не со мной!». Когда дверь открылась, и вошёл Зюден, Пушкин понял, что очнуться от кошмара не удастся и, закрыв глаза, закричал, кажется, каждой частицей тела: «Не-е-ет!»