Сараев остановился в дверном проеме. Слева от него, в смежной комнате двое молдаван, он и она, негромко переговариваясь, клеили обои, переставляли стремянку.
– Митрич, ты? – спросила Акула.
– Это я, Сараев.
– Ну, наконец-то. Ты чего на звонки не отвечаешь?..
Сараева нащупал внизу на стене выключатель.
– Включить свет? – спросил он.
– Не надо. И так всё видно. Садись. А я уже сама к тебе собралась. Думала, какой выбрать способ передвижения. У меня теперь и коляска есть. Вон, видишь, в углу? Хозяин недавно того. Гости принесли. Наверняка обоссанная.
Сараев повернулся туда, куда она показывала, и щелкнул выключателем.
– Зачем? – крикнула Акула и закрыла лицо пятерней.
В углу стояла инвалидная коляска, в которой он сразу узнал коляску Саши Жукова. Кстати, единственного мальчика, которого он, как назло, запомнил из кучи подростков, отобранных для второго, школьного фильма. Притом что Саша успел, кажется, всего лишь раз выйти на съемочную площадку. Впрочем, заметил и запомнил он его раньше. Теплый сентябрьский вечер, комната группы на киностудии; за спиной у Сараева открытое окно, за окном вечерний бульвар с грохочущей под колесами брусчаткой и трамвайным лязгом, а в комнате стоит, задрав подбородок, стройный белокурый отрок. Рядом с ним сидит полноногая красавица в цветастом платье, его мать, по всем приметам морячка. Закинув ногу на ногу, положив одну ладонь на плечо сыну, а второй мягко поглаживая свое крупное колено, она смотрит и смотрит на Сараева смеющимися глазами. И это не заигрывание, а какое-то льющееся через край сияние благополучия и беспечности, которое преображает всё вокруг. Сараев улыбается в ответ, и ему, без всякой задней мысли, очень хочется увидеть её хотя бы еще раз. Впрочем, мальчика берут на роль и так: ассистентка по актерам тайком показывает большой палец. А двадцать лет спустя, нынешним летом, в двух шагах отсюда, у светофора на углу Пантелеймоновской и Ришельевской, бомж в коляске хватается за его рюкзак и кричит: «Андрей Андреевич, здравствуйте! Это я, Саша Жуков! У вас в кино снимался!» Ужаснувшись чему-то, опухшему, грязному, зловонному, без одной ноги, Сараев бросается на зеленый свет. Под палящим июльским солнцем, в толпе шарахающихся от него пешеходов он тащит Сашу Жукова через всю, расходящуюся в этом месте вширь, Ришельевскую, и освобождается от него только на другой стороне, когда коляска за спиной спотыкается о бровку и, кажется, валится набок. Взмокший с головы до пят, он еще целый квартал не сбавляет шага, пока не сворачивает на Малую Арнаутскую.