Современная польская повесть: 70-е годы (Билинский, Кавалец) - страница 10

. Оказалось, что провинциальный врач еще и философ. Его интересует превидизм и прагматизм. К тому же он занимается такими проблемами, как логические способности в свете алгебраической логики. Но больше всего увлекается философией медицины. Он осведомился, какова его трактовка этого вопроса, ибо как предмет научного рассмотрения такая дисциплина пока не значится. Врач ответил, что своих взглядов в течение одной встречи не перескажешь. Тогда он попросил дать ему что-нибудь из его работ. Хотя бы эту книгу на немецком. И получил. Но потом не было времени даже заглянуть в нее. Теперь, когда дело дойдет до очередного визита, книгу придется вернуть. Ему вспомнилось — они выходили уже из кабинета и через дверь, открытую в сад, были видны кусты и фруктовые деревья, а в глубине большая рябина с алыми гроздьями ягод, — как доктор излагал какой-то фрагмент своей теории, ссылаясь при этом на мнение авторитетного варшавского ученого. Говорил, что хочет перенести основу патологии со структуры на деятельность, с патологической анатомии на патологическую физиологию. — Ни одна теория болезни — говорил врач — не пройдет мимо анатомических изменений и не может пренебречь ими, но может по-разному их трактовать. Согласно сегодняшним, а то и вчерашним воззрениям, понять болезнь — значит исследовать и описать анатомические изменения и тем самым обосновать иные патологические явления, которые рассматриваются как неизбежный результат изменений, происшедших в органах. Но анатомические изменения — и это он подчеркнул особо — отнюдь не начало и не основа болезни, а лишь отдельный момент в общем ряду явлений. Жизнь организма сводится к восприимчивости тканей к внешним раздражителям. Прощаясь на пороге с этим высоким обаятельным мужчиной, он подумал: неужто возможно, что в результате случайного визита будет в конце концов распознана его болезнь. Он смотрел доктору в глаза, но ничего не мог в них прочесть. Тот улыбался, говорил, что в этом году осень будет наверняка хороша, что ему очень хотелось бы уехать сейчас в горы, но семейные обстоятельства и научная работа держат его, увы, в городе. Он немного помедлил, рассчитывая узнать что-нибудь еще, хотя понимал: медлить бессмысленно, потому что за один визит в тайму не проникнешь. И тем не менее надеялся, вдохновленный какой-то особой силой, составляющей сущность человеческой интуиции, что его судьба в руках этого незнакомого мужчины, что в конце концов тот определит источник болезни и вынесет приговор, от которого многое будет зависеть. Доктор, казалось, понимал, что именно его гнетет. Он как-то беспомощно озирался. Потом кивнул в сторону приближавшейся пролетки. — Да вы не огорчайтесь — сказал доктор, казалось, понимал, что именно его гнетет. Он как-то к делу Сикста. После первого допроса попытался в одном из писем к своим московским друзьям описать его внешность. В кабинет ввели невысокого коренастого человека. На нем был черный светский костюм. Рубашка со стоячим воротником. Без галстука. Массивная лысеющая голова, лицо с четко очерченным, чуть приплюснутым носом, острым подбородком и глубоко сидящими глазами. Из лежащих на столе документов явствовало, что ему сорок, но на вид можно было дать значительно больше. У него вошло в привычку внимательно наблюдать на первом допросе за внутренними реакциями своего подопечного. В услугах переводчика он уже не нуждался. Он принялся расспрашивать о второстепенных деталях, о его семье, детстве, прикидывался усталым скучающим канцеляристом. Но все в нем в такие минуты бывало напряжено до предела. Это был момент наивысшей концентрации, словно он пробуждался к иной, истинной жизни: ясность мысли, сосредоточенность, позволявшие ему безошибочно отличить правду от правдоподобия. И вместе с тем потрясающее ощущение, как будто стынет кровь. — Господин следователь — прервал его вдруг Сикст — я предпочел бы иной порядок. Мне хотелось бы ответить сначала на вопросы, связанные с моим делом. Подробности из биографии, наверное, не самое главное. — Извините меня, пожалуйста — ответил он — но это решаю только я. Да и почему вы считаете, что эти подробности не имеют значения? — Потому что долгие годы я был ничем не примечательным человеком — пояснил Сикст. — Ах, боже мой — ответил он со вздохом. — Да ведь этого не предугадаешь! Существует так много незамечаемых в быту мелочей, которые тем не менее определяют дальнейшую судьбу. Мне хотелось бы, к примеру, знать, к чему у вас в детстве было призвание, представляли ли вы себя слугой божьим. Такое часто появляется и так же часто пропадает. Но иногда после подобных забав или, пожалуй, юношеских мечтаний остается глубокое желание, оно-то в конце концов и определяет, быть ли молодому человеку в монастыре или семинарии. — Нет — ответил Сикст. — У меня таких желаний тогда не было. — Извините, но я должен вам кое в чем признаться — заметил он, помолчав. — Мне хотелось бы, чтоб у нас с вами ради нашей общей пользы установился тесный контакт. Вас это избавит от ненужных страданий, а мне существенно сократит время допросов. С самого начала хочу подчеркнуть: я человек неверующий. К религии у меня свое особое отношение, и оно отрицательное. Ваши религиозные взгляды не могли не повлиять на ваше мышление и на выбор ваших решений. Это первая трудность, которую, как я считаю, нам удастся преодолеть, я не сторонник фанатического атеизма, и из того факта, что имею дело с человеком религиозным, не делаю далеко идущих выводов. Но во имя правды мне хотелось бы понять ваши побуждения. Постарайтесь, отвечая на мои вопросы, учесть это. Вторая сложность связана с первой. Хоть я и воспитывался в религиозных традициях, на вере в бога, но это была совсем иная традиция, нежели та, которая формировала вашу личность. Я воспитывался в духе православной церкви, вы — римско-католической. Забавно, но различие взглядов во многом весьма значительно. Один и тот же спаситель умирал ради нас на кресте. Но его страдания мы воспринимаем по-разному. Так происходит, наверное, потому, что мы часто представляем себе бога вне человеческих страданий. Как может страдать бог? Вы когда-нибудь задумывались над этим? — Сикст внимательно слушал. И ему стало ясно, что это будет трудный противник, его предстоит одолевать с помощью самых изощренных приемов. — Да, господин следователь — отозвался тот — я в состоянии представить себе эти страдания. Я знаю, как спаситель страдает от моей вины… — Вероятно, это говорит в вашу пользу — ответил он — хотя мне и трудно поверить, чтоб какой-то человек, пусть даже столь искушенный, как вы, может вообразить себе меру этого страдания. Мне думается, за таким признанием кроется своего рода гордыня, свойственная, впрочем, в какой-то мере, по-видимому, нам всем. — Не знаю — буркнул Сикст, понурив голову. — От гордыни хотелось бы любой ценой избавиться. Мой удел — покаяние. Я возложил на себя это бремя в ту минуту, когда меня арестовали, когда я понял: это конец. — Но ведь вы не умерли! — с гневом прервал он монаха. — Вам придется еще искупать свою вину. — Я умер как человек, которому дано еще что-то выбирать — спокойно ответил Сикст. — Выбрал за меня тот, которому я недостойно служил… — Здесь он решил сыграть сильнее, хотя не был еще уверен, что за словами этого человека не кроется издевка. А раз так, значит, ни в коем случае нельзя подать виду, что в нем поднимается гнев. Пришлось вновь прикинуться утомленным и не выказывать своих намерений. — Мы еще к этому вернемся — сказал он. — Для меня это будет весьма любопытный разговор. В ходе процесса — а ваш процесс все-таки приближается — ваши пояснения могут сыграть важную роль. Назовем эту главу главой вашего религиозного опыта. Теперь меня интересует нечто другое. Помните ли вы свою мать? — Да. Она умерла двадцать лет назад… — Это мне известно — ответил он. — Она вас ничем не обидела? — Сикст поднял голоду. — Почему вы об этом спрашиваете? — Это необходимо — ответил он с улыбкой. — Я часто спрашиваю об этом вначале. — Нет, нет — ответил Сикст торопливо, словно отгоняя от себя какую-то назойливую мысль — ничего подобного я не припоминаю. — Выходит, детство было у вас благополучное? — Нет, господин следователь — жило возразил Сикст. — В этой стране благополучного детства быть не может. — Как следует понимать ваши слова? — Мой отец смолоду принимал участие в восстании. — Здесь мне хотелось бы уточнить, это восстание было против нашей власти? — Ему было безумно интересно, какова будет реакция Сикста. Тот прищурил глаза. — Я не очень-то разбираюсь в политике, господин следователь — ответил. — Так же, как и в истории. — Да что вы! — разыграл он удивление. — Вы ведь говорите о восстании, направленном против власти. Ваш отец, если я правильно понял, снискал себе репутацию бунтовщика, поскольку принял в нем участие. — Он был железнодорожником — сказал Сикст. — Родился в семье обедневшей шляхты. Мать была дочерью сахарозаводчика в том же городе, где и наш монастырь. Оба воспитаны в патриотическом духе… — Но ведь вы не скажете — перешел он вновь в наступление — что благодаря такому воспитанию ваш отец встал на путь преступления… — Сикст на провокацию не поддался. Во всяком случае, он учел, что это первая рытвина, куда бывалый, рассуждающий о покаянии монах должен со временем провалиться. А пока пусть твердит сколько влезет, что не занимается политикой, что она его никогда не интересовала. — А отца вы помните? — Весьма смутно. Помню облик, иногда мне кажется, что и голос, но не помню ни одного слова, которое он произнес. Он подолгу не бывал дома. Такова была работа. Но он занимался детьми: обедал вместе с нами, гулял, водил в костел. — Это по воскресеньям. А в будни? Постарайтесь припомнить что-нибудь еще — настаивал он. — Надо упражнять память. Попробуем сделать как бы оценку совести… — Это я уже сделал — прервал его Сикст. — Без участия своего отца. В этом деле его присутствие необязательно. — Но ведь какой-то день, разговор — настаивал он — вы все-таки помните. — Да, помню — сказал тот, подумав. — Помню, что отец любил ходить на рыбалку и иногда брал меня с собой на реку. — Вот видите — заметил он с улыбкой. — И часто это случалось? — Не знаю — покрутил головой Сикст — может и часто. — Итак — продолжал он выпытывать — выходит, вы часто ездили с ним на рыбалку? — Мы ездили с ним за город. Обыкновенно на рассвете. Возвращались вечером, и мать готовила тогда на ужин привезенную нами рыбу. Мне нравилось сидеть на берегу в траве и наблюдать за неподвижным поплавком. Всякий раз я надеялся, что вечером мы привезем огромную рыбину. — А на самом деле? — прервал он Сикста. — Крупная рыба попадалась? — Не помню, господин следователь — ответил тот. — Иногда мне кажется, да. Это вопрос пропорции. Но отец, кажется, считал, что нечем хвастаться. — Оставим это. — И только теперь задал вопрос, который собирался задать с самого начала. — Когда вы впервые познали женщину? — Сикст опустил голову. Но тут же поднял ее и посмотрел на него. Пытаясь скрыть внутреннюю тревогу, прищурил веки и выдержал его взгляд. — Имеет ли это — спросил с улыбкой — какое-то отношение к рыбалке, господин следователь? — В некотором смысле, да — без улыбки заметил он. — Прошу отвечать на мои вопросы. — Не могу ли я — сказал, помедлив, Сикст — уклониться от ответа на это, вопрос? — Можете — ответил он. — Хочу только напомнить вам о данном обещании. Нужно определить меру вашей вины. Это еще, конечно, не значит, что мы должны во всей вашей жизни искать предпосылки, которые привели к преступлению. Мы всего лишь люди. Возможности найти истину ограничены. Вы должны нам помочь. Если я правильно понял, вы признали свою вину и сделали какие-то выводы. Хотите каяться. Если желание искренне, то чувство вины должно сопутствовать нашим разговорам. Мы касаемся, к сожалению, темной стороны человеческой натуры. Поверьте мне, я стараюсь видеть не только ее… — Кажется, это не относится к вашим обязанностям, господин следователь! — неожиданно резко прервал его монах. — А вот относится — улыбнулся он в ответ. — Не забывайте, что я не судья, призванный вынести приговор, которого вы ждете. Это не моя задача, это сделают другие. Но им я обязан предоставить достаточно убедительные доказательства. Повторяю: не я ваш официальный судья. Я человек, желающий узнать мотивы ваших поступков. Иными словами: я не дьявол, но и не ангел. Я не обвиняю и не защищаю. Я человек, познающий правду о другом человеке. Брат его, если угодно и если это имеет для вас какое-то значение. Надеюсь, что звучит не слишком патетически. — На этом он кончил. Сикста увели и, вспоминая в деталях их разговор, он уловил двусмысленность в ответах арестованного. У него не было достаточных оснований считать ложью то, что монах добровольно наложил на себя покаяние. Сикст действительно признал свою вину тотчас после ареста. Но это могло произойти от неожиданности. Вполне возможно, Сикст теперь обдумывает линию защиты. Но главное заключается в том, решится ли арестованный быть откровенным до конца. Думая о конце, он имел в виду не столько судебное разбирательство — тогда судьба Сикста не будет уже его интересовать, — сколько все этапы следствия, которое в силу особого характера дела растянется, наверное, надолго. Еще месяц назад он работал в своем кабинете в министерстве. Регулярно встречался с сановником, ответственным за прокурорский надзор. Он только что дернулся из Крыма. Отпуск нельзя сказать чтоб удался. Он жаловался на непонятные ему недомогания. Сразу же по возвращении Ольга дала ему адрес одного медицинского светила. Врач осмотрел его и прописал лекарства, но боли время от времени возвращались. В конце сентября его пригласили к министру. Там сообщили, что ему предстоит ехать в П. для ведения следствия по делу Сикста. То, что удалось узнать на месте, в Петербурге, свидетельствовало, что он столкнется с серьезными трудностями. Это относилось не столько к самому следствию, сколько к создавшейся там атмосфере. По газетам он ознакомился с первыми данными. Вот факты. В городе, где находится известный во всей Европе монастырь, в одно из воскресений выловили — где-то далеко за городом — затопленный в пруду диван. Внутри обнаружили труп молодого мужчины с рассеченной топором головой. Выяснили, что диван из монастыря и был изготовлен по заказу тамошних монахов. Установили личность убитого. И тут-то все завертелось. Из монастыря — ограбив сокровищницу — бежало двое монахов. Одним из них был Сикст. Несколькими днями позже его арестовали в обществе молодой женщины. Вот что было ему известно, когда он садился на Варшавском вокзале в Петербурге в поезд, который вез его на место происшествия. Муж Ольги как раз в это время находился в Москве, и они провели вместе день накануне его отъезда. Они решили, что за время его отсутствия — он знал, что следствие по делу об убийстве в монастыре протянется долго. — Ольга поговорит с мужем о разводе. Последнее время они то и дело к этому возвращались. Ольга совсем решилась. Чем ближе становился развод, тем чаще уверяли они друг друга в необходимости этого шага. Но почему? Он заметил, что их не покидает страх при мысли о том, что они собираются сделать. Может, слишком долго тянулась их связь, и тягостная двусмысленность положения начала постепенно разрушать то, что их соединяло? Он восставал против таких предположений. Склоняясь над ней, он видел ее раскрытые глаза, ее испытующий взгляд, а в глубине зрачков таилась тень сожаления, словно они неосторожно выпустили из рук что-то очень ценное, что могло доставить радость обоим. Он винил себя во всем, но только не в медлительности. Это Ольга тянула с решением. В самом ли деле ее муж — почтенный банковский чиновник, занимающий высокий пост, — так ценит дружбу, привязанность, братство? Этого он не мог себе представить. Сколько мужчин и женщин из общества, где они вращались, жили точно так же, не мучая себя чрезмерными угрызениями совести. Но за сетью всех этих измен и лжи постепенно терялись моральные ценности. Ольга твердила, что такая опасность им не грозит. Говорила в шутку, что не она, а он в силу своей профессии погружается в мир зла, где нет нравственной чистоты и где вместо нее торжествуют основанные на лжи и злодействе иные нормы поведения. Нет, не она разъезжает по городам и весям империи, изучая преступный мир. — Ольга — просил он тогда — это действительно тяжелое бремя. Я никогда об этом не забываю, хотя не раз во имя дела, которое мне поручали, пренебрегал собственным мнением. За каждым таким происшествием кроется обычная, повергающая в ужас нищета. Поддерживает уверенность, что можно в результате отделить от добрых инстинктов злые, толкающие многих из этих людей к преступлению. Но что из этого? Практические выводы сводятся неизменно к статье кодекса. И тогда растет бунт против этих норм и против официального разделения на плохое и хорошее. — Ольга смеялась. — Об этой правде — говорила она — прочтешь у Достоевского. Только он не специалист по решению конкретных криминальных загадок, он полагается лишь на собственное воображение. Ладно, еще на знание жизни. И все же. о правда — правда вымышленная. А ты не имеешь права на основании собственных наблюдений делать какие-либо обобщающие выводы насчет человеческой натуры. — Он не любил таких шуток: слишком близка была граница, за которой пропадает чувство ответственности. — Какой именно? — спрашивала она. — Только та ответственность и стоит чего-то, которая не обходит наших слабостей. — Он пытался говорить о другом. О последних театральных премьерах. О концертах, куда им не удалось сходить вместе. О какой-то выставке финского пейзажа. Он смотрел, как она раздевается, стоя возле большого зеркала в его спальне, окидывал ее взором всю, целиком, как только она поворачивалась к нему. Когда позже он склонялся над ней, чтобы поцеловать, всякий раз натыкался на ее внимательный, проницательный взгляд, каким она встречала его, широко раскрыв глаза. По дороге он задержался на два дня в Варшаве. Здесь царила атмосфера истерии и упорно ходили слухи, якобы дело Сикста сфабриковано местной администрацией, желающей скомпрометировать монастырь. Его предупредили, что следует действовать осторожно, не давать пищу скептикам. — Забавно! — думал он, не обнаруживая при этом, разумеется, своих чувств — ведь он атеист, которому общество этих скептиков должно быть по многим причинам очень близко. Действовать осторожно, извлекая на свет все обстоятельства преступления, значило не пренебрегать явлениями морального разложения, царящего в монастыре. И наконец, его внимание обратили на одно очень важное обстоятельство. Здешнее общество считает монастырь своей духовной твердыней. Дело Сикста может развеять добрую славу этого места, в чем и состоит непосредственная задача всех его действий. — И если во всей этой афере, дорогой Иван Федорович, существует политическая подкладка — объяснял в варшавском Замке