– Ты что, в его силу больше не веришь?
– Ежели она и есть, то злая! А на зле ничего не созиждешь! – сказал Добрыня. – Это христиане правду говорят.
– Так что же, всем прощать, всем покоряться? Этак задушат, как куренка, и не заметишь кто! Сунут под ребра ножи, как Ярополку…
– А кто сказал, что добро есть слабость? – спросил племянника Добрыня. – Вона Царьград стоит несокрушим…
– Да в Царьграде зла в тысячу раз больше, чем у нас творится…
– А хоть бы и вот Илья этот! Он что, слаб?
Князь не нашелся что ответить. И только когда Добрыня был уже в дверях, сказал неожиданно:
– Знаешь… Давай Рогнеде Полоцк возвернем. Пущай там сидит со Всеславом.
Добрыня оглянулся и увидел новое выражение лица у князя Владимира – спокойное и уверенное, которого он никогда прежде не видел.
– Никак ты ее прощаешь? – спросил воевода.
– А в чем ее вина? – спросил князь. – Что с ножом на меня кинулась? Дак и мышь на кошку бросается, когда мышонка спасает!
– Пущай в Полоцке Всеслав сидит, – согласился воевода. – А мать – при нем. Только боязно, не стала бы мстить.
– Чего раньше времени загадывать, – спокойно ответил князь. – Пущай с миром идет. Намучилась она со мною.
Никогда Добрыня не слышал таких слов от племянника буйного, хитрого и мстительного. Он внимательно вгляделся в его лицо и понял, что князь говорит сейчас искренне и никакого тайного умысла не имеет.
– Вот так Илья! – сказал Добрыня, спускаясь с теремного крыльца и легко поднимаясь в высокое боярское седло. – Вот те и заточник.
Глава 13
Меж Вольгой и Микулой
Илья отыскал своих не скоро, вдоволь наездившись меж деревянных и полукаменных замков-крепостиц, из которых, собственно, и состоял Киев и окрестные укрепления.
Не за один раз, велением старейшины или князя, построилась мати городов, но прилеплялись, наращивали стены, друг ко другу прижимаясь, новые и новые цитадели. Обрастали посадами, избами и полуземлянками черных людей, наполнялись людом пришлым, беглым, вольным и мастеровитым, но оторванным от отчины своей и потому настороженно глядящим и в сторону терема княжеского, и в сторону стен городских, и в поле, откуда каждую минуту могла пристигнуть беда. Приживались свои к своим: потому был в Киеве и хазарский квартал, и еврейский, жили здесь и торки замиренные, на службе княжеской состоящие, и варяги, но повсюду, все перекрывая и во всех концах поселяясь, жили славяне. По-славянски говорили меж собою все, кто ступал на землю Киева.
И хотя варяжский воевода кричал команды ратникам своим на северном языке, а хазарин, при посольстве державы своей, по-тюркски ставил метки на документах – на улице, на торжище говорили все только по-славянски. Отличались одеждою греки и мирные печенеги, ассии – аланы донские, приводившие на продажу диких и сильных коней, разнились наречиями и хазары, но господствовал и в церквах малых, потаенных, и на капищах, огромных, со множеством молящихся, язык славянский.