– Что примолк? – спросил его Варяжко.
– Должен же кто-то кровь эту остановить, – хриплым, словно не своим, голосом сказал Илья. – Должен!
– Как? Как ты ее остановишь? Ты убивать не будешь – тебя убьют!
– Пусть лучше меня… чем я… – произнес Муромец.
– Так-то злые да неправедные всю силу и возьмут, – вздохнул Варяжко.
– Нет! – убежденно сказал Илья. – Не возьмут. И не в миру Бога искать нужно… не в миру!
– А где же? У одного – меч, у другого – голова с плеч! – смеялся Варяжко.
– Нет, – сказал Илья. – «Кроткие наследуют землю».
– Выходит, и не противиться злу?
– Противиться! Денно и нощно, без сна и устали противиться! – сказал Илья. – Но не в миру одоление, не в миру…
– Как это? – не понял воин, много лет воевавший против Киева.
– Сатана людей смущает и на брань подталкивает. Люди тогда властны, когда они сатану победили, а не когда на супротивника меч подняли!
Илья мучительно искал слова, чтобы высказать мысль, явившуюся ему вдруг во всей ослепительной полноте. Он понял, что главная битва – в человеке, в его душе.
– И когда купно люди в душе восхотят Бога – он среди них! – толковал он, натыкаясь на взгляд Варяжка, который не мог уразуметь слов Муромца. – Не сила, не воля княжья Русь крестили, но воля народная… До той поры кровь литься будет, пока в силе доблесть видеть будут, пока мир сему не ужаснется. И пролившего кровь невинную не проклянут все и не оттолкнут от себя…
– Да кто же разберет, где кровь невинная, – горько вздохнул Варяжко.
– Жертва должна быть добровольная. Себя человек в жертву принести должен. Себя, как агнца, приготовить…
Илье казалось, что говорит не он, но кто-то новый в нем. И этот новый говорил что-то сокровенное, но еще плохо понимаемое самим Ильей.
Всадники шли крупной рысью, меняя лошадей на подставах. И снова цепочка их, будто змея, струилась по холмам, прорезала рощи. Вон пели, разговаривали меж собою, смеялись. Спали и ели на привалах. Илья же напряженно и сосредоточенно думал, и все окружающее мешало его усилию понять, что же несет ему новый голос, звучащий в душе.
– Господи! – вздохнул он однажды. – Суеты-то сколько. Где же побыть в размышлении спокойном? Где, отказавшись от соблазнов и суеты мирской, все обдумать и отдать миру ясную мысль, кою поняли бы все, была бы она проста и глубока, как слова Писания?
И он подумал, что лучше всего ему было в погребе, где ничто не отвлекало от думания… Но припомнил он, что и там не было покоя и мира. Мысли, полные соблазнов, насылаемые сатаной, смущали его, и картины, возникавшие во мраке затвора, мешали сосредоточиться на главном, ради чего пришел он в этот мир воином Христовым.