Мой противник сдался. Монбельяр тоже признал поражение и примирился с Тейлором; оставалась только главная пара; нам стали кричать с трибун, чтобы мы отошли в сторону, чтобы зрителям было лучше видно. Я отошел к краю трибуны, прислонился к стене и, присев, стал смотреть, нет ли где воды.
– У вас кровь, – услышал я рядом с собою. – Давайте я вам вытру.
Я обернулся на голос и увидел высокую девушку, весело улыбавшуюся мне, зрительницу; все ее лицо было в рыжих веснушках.
– Дайте лучше воды.
– Вот, есть немного вина, возьмите…
Я пригубил вино, и подумал, что так всё, наверное, и было тогда там, на Голгофе; и зеваки смотрели на это, и думали, что это весело; и когда Он попросил пить, римский солдат протянул ему на копье губку с уксусом; Он отпил и прошептал обсохшими губами: «Свершилось!» – и умер.
– Вы храбро сражались, – сказала девушка, – как настоящий рыцарь, как Парцифаль. Вы верите в вечную жизнь?
– Да, – сказал я.
– Это хорошо, – ласково и грустно сказала она. – Хорошо, что кто-то верит. Как вы думаете, кто победит, швед или француз?
– Швед, – уверенно сказал я, посмотрев на арену.
Действительно, дело близилось к развязке. Батурин был просто злее, странная сила вела его, он был как будто одержим демоном, которого он воспитал внутри себя бесконечной попойкой и отчаянием. Д’Эон слабел. Слабел его дух, слабела и закатывалась держава, которую он представлял. Наконец, Батурин быстрым ударом выбил шпагу из его руки. Шпага пролетела над стадионом, под взгляды разинувших рот зрителей, и вонзилась в порыжевшую, как веснушки моей новой знакомой, землю.
– Misericorde[360], – француз театрально упал на одно колено. – Довольно, ваша взяла…
– Я не бью женщин, – сухо бросил Батурин, стягивая с рук перчатки. – Возвращайтесь в Париж, сударыня.
Глава девяносто вторая,
в которой последний шанс упущен
За моею спиной раздался щелчок, как две капли машинного масла похожий на тот, что я уже слышал однажды в Венеции, на набережной, – щелчок только что взведенного пистолета. Магомет вдруг остановился и сделал шаг назад. Он расставил руки в стороны, показывая, что ничем, кроме сабли, он не вооружен.
– Много добре, – раздался негромкий женский голос. – Брось саблю, гарван[361]. Иначе твой господарь умрет.
Я убрал руки от лица. Черкесская служанка, еще несколько минут назад прислуживавшая нам и разливавшая по чашкам чай, сейчас стояла за моею спиной; лицо ее было по привычке скрыто буркой, но в руке был пистолет, и дуло его было приставлено к виску великого визиря. Сквозь прорезь бурки сияли голубые глаза.