Вернулась княжна с зажженным светильником, и все сразу же приняло привычную мизансцену. Батурин снова крутил свой шведский парик, а покрасневший от гнева Алексей Григорьевич стал напевать, закинув ногу на ногу, итальянскую песенку. «Я смотрю, вы весело проводите время, – сказала княжна. – «Да, мы как раз обсуждали мою политическую теорию, моя княжна, – отвечал я, – о государстве, которым управляют философы…»
Глава сотая,
именуемая Сватовство чаклуна
Я провел остаток дня, долгого, как прощание с любимой, среди новых украинских друзей. Это были самые обычные и простые люди, отличавшиеся от русских только какою-то особенной тягой к глупостям. Эти глупости, нередко фантастические, составляли основу их разговоров. Казаки сидели у костра, варили уху из дунайской рыбки, которую отдал им «пан фельдмаршал», и придумывали безумные истории, по сравнению с которыми нелепый рассказ о тайных миллионах Коли Рядовича был бледною тенью полуденного солнца. В казацких рассказах все блестело, шумело и играло всеми красками жизни, и я подумал, что нужно записать эти рассказы, но малороссияне, как я ни просил их повторить сказанное, вместо старой истории начинали рассказывать новую, с похожими действующими лицами, но с совершенно другим сюжетом и другой, неожиданной развязкой.
– Цей чаклун був вельми дивною особою, – рассказывал с нарочитой серьезностью старый казак Михайло; остальные хохотали, – а чого ви ще хочете от сих чаривникив? Вони ж уси дити сатаниньськи, истинно вам кажу. Зараз я вам намалюю его парсуну, зараз тильки ухи съем. Цей чаклун був добре видомий у нас в Сорочинцах. Якшо у когось понос або голову ломить, вси идуть до цього чаклуна. Славный був чаклун. Вси трави знав, розмовляв з тваринами Господними, мав владу над ними надзвичайну, цей чаклун вмив обретатися сирим вовком або мысию. Таких вже нема… Був у цього чаклуна один недолик: вин не любив жинок. Вин говорив, що жинки затьмарюють его волю и розум. А потай любив их, звичайно, я припускаю, тому що чоловик без жинки, яко птах без повитря. Одного разу приходить вин до мене, а було це прямо перед риздвом Христовим, и говорить: «Михайло, будь моим сватом!» – Я розплакався, як дитина: «Друг мий, – говорю, – хто же твоя кохана дивчиня? Хто же заспивае: любий, кохай мене? Скажи имя благолипной мадонны…» – «А, – говорит он, – дочка гетьмана!» – «Ти здурив! – говорю я. – Хочешь, щоб мене в сибирьськи лиси, в кайданах? Ни, не пиду я з тобою!» – А вин смиеться тильки и говорить: «Не ссы, Михайло! Я чаклун, мени ничого не страшно, сам Люцифер зи мною!» – «Цього-то я и боюся!» – кажу я. – Колина тремтять. Ми приходимо до гетьмана, а той и каже нам: «Щоб я видав свою Ганну за якогось чорнокнижника? Не бувать цьому николи!» – «Ах так! – говорить чаклун. – А не боишься, що я наведу страшне чаклунство на тебе и на весь твий рид? А може бути и на всю Украйну?» – «Мени владу народом дана, – говорить гетьман. – А ти в скорботе своей против суспильства лизешь. Гей, козаки, всипьте-ка цим двом батогив, да так, щоб кров юшила!» – Видшмагали нас, само собою. Я з лишка не вставав три дни писля того. А чаклун той, хочь и образився, поихав в Париж и став называться граф Сен-Жермень