.
– Но я же не виноват, – так же шепотом отвечал мой опекун, – сто Бог распределяет свой дар без различения сословий и наций. А по-васему, по-лютерански, получается, будто бы благодать только на воцерковленных людей сходит. А Ломоносов? А Рокотов? Давайте я прямо сейчас пойду к Екатерине и скажу, сто парадный портрет ее нарисован простым крестьянином; разоблачу, так сказать, драматическую тайну…[62]
– Делайте как хотите, – махнула рукой Софья Ивановна. – Только меня не впутывайте в свои театральные игрища; у меня двести девочек, и каждая как лейденская банка. Поместите мальчика в богадельню; и пусть они прекратят играть с моими, ничем хорошим это не кончится…
Софья Ивановна пошла дальше по своим делам, а Иван Афанасьевич крепко взял меня за руку.
– Вот как мы поступим, Сеня, – сказал он. – Здесь, при монастыре, есть Воспитательный дом, для подкидысей; начальником в нем мой человек. Я передам тебя ему, будесь первое время жить с сиротами. Впрочем, ты же ведь и сам…
– Я все понимаю, Иван Афанасьевич, – сказал я. – Тягости грядущего бытия хорошо известны мне. Я Тилемах; Троянская война лишила меня отца, но мой отец вернется и поразит женихов пушечными ядрами.
Иван Афанасьевич засмеялся и повел меня в богадельню.
Глава девятая,
кое-как описывающая культурную жизнь в Санкт-Петербурге
Чувство, которое я испытываю при воспоминании о днях, проведенных мною в Воспитательном доме, всегда одинаково, – это чувство предельного одиночества и смятения души. Чувство, которого я ранее не испытывал, поелику был храним пусть строгим, но в глубине души любившим меня Аристархом Ивановичем, Лаврентьевной, Степаном и даже моей покойной матушкой, счастливой уже тем, что она избавилась от моего воспитания. Это чувство на самом деле – сознание собственной никчемности. Я глупое тринадцатилетнее существо, непонятно зачем произведенное на свет, лишенное родительской ласки, в чужом городе, в котором и по-российски то нечасто говорят, все больше по-немецки или по-чухонски.
Я делил спальню с такими же сиротами, как я сам. У нас была парламентская республика. Премьер-министр Мишка Желваков был в мечтах гвардейским офицером и поднял меня на смех, когда я рассказал ему о своем желании уйти вместе с секунд-майором Балакиревым на войну с янычарами.
– Воюют только солдаты, – сказал он. – А настоящий офицер живет в Петербурге, пьет бургонское вино и ежедневно трогает бабские титьки. Ты когда-нибудь трогал титьки?
Я понуро молчал; таких подвигов в моей жизни еще не было. Мишка открыл мне глаза на предмет, о котором я ранее никогда не задумывался.