* * *
Через несколько дней мне стало лучше; решено было перевезти меня на мызу к Ивану Перфильевичу, подальше от грязного и шумного Петербурга. Долгое время мы ехали в карете молча; Иван Афанасьевич читал Мармонтеля[81], а я грустно смотрел в окно. Лигово, Стрельна, Петергоф, – несмотря на позднее время, всюду кипела работа; возводились дома и дворцы, разбивались парки; тогда это были орловские имения.
Ораниенбаум встретил нас своею немецкой привычностью; одна улица в два ряда домов, все деревянные, за исключением таверны и кирхи; на заливе было несколько рыбачьих лодок, вдалеке левиафаном громоздился Кронштадт. Мы остановились у берега дать лошадям передохнуть.
– Это я во всем виноват, – сказал Иван Афанасьевич. – Актерское искусство развивает в живом уме силу воображения, которое может переродиться в нечто… болезненное… Надо сто-то делать с этими видениями, Сеня, иначе всё кончится парсиво… Меня в Сибирь, а тебя – к протоинквизитору…[82]
– Вы же говорили, что это благодать, – изумился я неожиданному отречению Ивана Афанасьевича.
– Да, говорил! – крикнул он. – Но это не значит, сто другие подумают так же, как я! Господи, Сеня, ты хоть представляесь, сто это за люди? По-твоему, если они надели парик и назвались просвесёнными людьми, это их чисе сделало? Или ты думаесь, это все какие-то Вольтеровы придумки? Сто это где-то там, в Португалии? А ты знаесь, сто у нас в стране бывает с людьми, которые из магометан православную веру приняли, а потом опять к Магомету переметнулись? Татарку Кисябику, за то, сто она обасурманилась снова, предали огню; и не мракобес какой сию лютую расправу учинил, а вполне просвесённая персона, российскую историю написавсая…[83]
– У меня голова болит, – сказал я, сев на прибрежный камень и обхватив виски руками.
– Э, да у тебя жар опять, – проговорил Иван Афанасьевич, потрогав мой лоб. – Давай поедем-ка… Одно только скажу тебе, Сеня. О том, сто видел, или слысал, или есё как-то прозревал, ты не должен никому рассказывать, ежели не желаесь, стобы тебя, как уродца, заспиртовали в кунсткамере, понимаесь?
– Понимаю, – вздохнул я. – Но я просто хочу знать причину: почему я вижу то, чего не видят другие? Если это не обман, не фантом, должна же быть у этого какая-то разумная причина…
– Нет никакой причины, – сказал актер.
Всю остальную дорогу до Иван Перфильевичевой мызы мы молчали; ветер трепал желтые листы дерев, а в небе все время каркал черный вран.