Я выбежал на Тучков и уже начал представлять себе, как я доберусь до Васильевского, а там сверну ко второй першпективе и спрячусь у Ивана Афанасьевича, однако на Петровском[95] распорядитель догнал меня и схватил за шкирку.
– Так-так, – строго сказал он. – И как сие соглядатайство понимать? Кто тебе платит? Французы? Шведы?
Он тщательно обыскал мои карманы и не найдя в них ничего, кроме грязного носового платка и понюшки табаку, немного ослабил хватку.
– Я ни в чем не виноват, – отвечал я заученной в Воспитательном доме формулой. – Я просто сирота, который пришел в чаянии благотворительности.
– Вот, значит, как. А пиво с покойником третьего дня ты тоже пил в чаянии благотворительности?
Мне пришлось все ему рассказать: и кто я такой, и как мы с премьер-министром встретили Эмина у Копнина, и как потом сочинитель угощал нас в аустерии, и как он цитировал Ювенала, и все остальное.
– Послушай меня внимательно, мальчик, – сказал распорядитель. – Оттого, насколько честно ты ответишь на мои вопросы, зависит твоя будущность. С кем еще встречался Федор Александрович в тот вечер? Может быть, ты видел кого-нибудь в трактире?
– Я не видел, – вздохнул я.
– Что ж, придется сдать тебя экзекутору…
– Я не видел. Но… Федор Александрович, действительно, разговаривал с одним прохожим…
– С каким прохожим? О чем они говорили?
– Я не знаю. Я не видел его лица, только слышал нечаянно. Какое-то духовное лицо, судя по разговору. Может быть, пономарь или дьячок. Я мыл руки в Фонтанке, а они стояли рядом, за телегой, и рассуждали о том, что лучше курить: табак или кальян. А потом они начали спорить о вере, об иконах и Страшном суде.
– Вспомни в точности, дословно: что они говорили…
– Я не помню… Дьячок сказал, что на Страшном суде адский огонь будет сдирать кожу с головы, а скорпион жалить в глаза. А Эмин не согласился и сказал, что есть путь ко спасению…
– Ты уверен? Он так и сказал: огонь будет сдирать кожу с головы?
– Да, вроде так.
Распорядитель спросил, кто мой опекун. Узнав, что я числюсь крепостным Ивана Перфильевича, он усмехнулся и сказал, что доложит об этом случае куда следует. Я опять вздохнул. Потом меня отпустили.
* * *
Прошло несколько месяцев. Я к тому времени жил уже не в Воспитательном доме, а у Ивана Перфильевича. Помню, я лежал на кровати и читал Астрею[96], как вдруг услышал стук в окно, будто кто-то кидал в него камешки. Я выглянул и увидел премьер-министра, мокнущего под дождем. Я спустился к нему.
– Здорово, телевизор, – сказал Мишка. – Голова болит еще?
– Болит, – мрачно отвечал я. – Зачем пришел?