– Ты выпил, брат; так ступай домой, – отвечал плюгавый чиновник. – Нечего хаять доброе архиерейское имя…
– Доброе! Да какое ж оно доброе, ежели сей архиерей, а по-нашему вероотступник, чудотворную икону повелел от народа спрятать…
– Икона не спрятана, а убрана на время, во избежание распространения чумы; чем больше людей толпится, тем больше заразы; тёмные вы люди! простой медицины не понимаете…
Мне вспомнился почему-то разговор Эмина с таинственным дьячком или семинаристом на набережной Фонтанки: «А православные целуют иконы. – То есть целовать Богородицу так же неправильно, как курить кальян?» – «Он никакой не семинарист! – вдруг пронзила мой разум странная мысль. – Он никакой не семинарист! Нигде в Евангелии нет таких слов, о скорпионах и огне, сдирающем кожу с головы… Ни в Новом, ни в Ветхом завете…[127] Этот человек был вообще не христианин…»
– Это мы-то тёмные? – закричал дворовый, на этот раз решительно, совсем уж бросая шапку наземь и начав топтать ее ногой. – Нас свет Христов спасает; и просветися лице его яко солнце, ризы же его быша белы яко свет. Ты во что веруешь, в науку свою медицинскую или в преображение Господне?
– Одно другому не противоречит, – сказал чиновник. – Земные дела медицинские, а Бог у каждого в душе.
– Да он и не христианин вовсе, – крикнул другой дворовый. – Это Николашка, архиереев племянник; он колдун; бейте его!
Я отшатнулся; в ту же минуту зазвонил набат; очевидно, кто-то из богомольцев залез на колокольню; толпа побежала к Кремлю; растекаясь потоками: один – на Красную площадь, другой – через Васильевский спуск к реке; третья волна ударила прямо в Спасские ворота; пробили часы; заиграла немецкая музыка, Ach, du lieber Augustin[128].
– В Чудов! В Чудовом икона!
Волна разорвала нас с Михалычем, и я потерял своего проводника из виду.
Глава двадцатая,
в которой Александр Невский завоевывает Персию
Представь себе мои чувства, любезный читатель: всего день назад я ехал с Батуриным по тракту, за неделю до того тихо-мирно зевал над реляциями, как вдруг я, подобно природному англичанину Крузу, оказываюсь на диком острове; только вместо американских калибанов – разъяренная толпа староверов. Необъяснимая тоска вдруг овладела мной. Я в Москве, в сердце российской истории, а в голове моей полный раздрай; кто я и какова моя будущность; мне захотелось бросить всё и бежать по рязанской дороге в Рахметовку. Бежать! Бежать – как можно скорее, пока не заразился чумою, пока какой-нибудь пьяный дворовый не завел разговора со мною и не распознал во мне вольтерьянца. Я начал придумывать, как преодолеть карантинные заставы, но потом решил, что нужно следовать долгу, и пошел назад.