! И можете попрощаться со своей должностью, господин полицейский инспектор, да!
Бледнолицый какое-то время слушал меня, а потом вдруг расхохотался; более ужасного и уродливого смеха я в жизни не слышала.
– Послушайте, Жюстина, – сказал он, наконец. – Вы мне очень нравитесь, честное слово. Вы такая… непосредственная, незамутненная… Но мне очень хочется сломать вам ноги. Единственное, что останавливает меня в этом намерении, – моя кротость. В конце концов, я получил образование у иезуитов, и некоторые христианские заповеди мне не чужды. Но клянусь богом и чертом, если вы прямо сейчас же не расскажете мне всего, что знаете, я сделаю так, что вам будет очень больно.
Мне пришлось рассказать ему о вчерашнем происшествии.
– Этот человек, Симон, – кивнул бледнолицый, – говорил что-нибудь об Италии или Голландии?
– Нет, но он сказал, что жил на острове Цейлон.
– Очень интересно. Жюль, запиши!
– Уже записал, мессир.
– Даже не знаю по какой причине, но я верю вам, Жюстина. Вы же не лжете мне, верно? Разве может лгать такая красивая девушка? А? Ты как думаешь, Жюль?
– Я думаю, вы абсолютно правы, мессир.
– Но ежели Жюстина солгала нам, мы же не будем ее арестовывать, Жюль, не так ли? Мы просто придем еще раз и… чик-чик… изрежем ножиком ее молодое, талантливое лицо. И она уже никогда не сможет выступать на сцене. Ты согласен со мной, Жюль?
– Как с самим дьяволом, мессир.
Позволь мне, о дорогая Натали, разреветься.
Твоя несчастная Ж.
Писано в Сан-Доминго, в декабре 1803 года
Глава двадцать четвертая,
в которой я выбираю языки и изящные искусства
Здесь, любезный читатель, я должен, подобно театральному рабочему, опустить занавес и снова поднять его, но уже с другими декорациями. Представь, что житие мое писано теперь уже не полууставом[152], а немецким шрифтом; вместо московских куполов на горизонте возвышается церковь святого Томаса; а вместо скучного архива – книжная ярмарка.
– Покупайте поэмы древних бардов! – кричал продавец, старик с одним глазом (второй был перевязан грязной тряпкою). – Бушует ирландское море, прекрасная Мальвина[153] сидит на замшелом утесе и оплакивает витязей, ушедших-х в мир иной…
Вдоль дороги, по которой мы ехали в Лейпциг, были видны еще пушечные ямы; где-то здесь лежал и прах моего отца. За десять лет до того Саксония была разграблена; при упоминании Фридриха Прусского каждый второй житель плевался. Но как весна наступает после зимы, так и люди залечили раны, нанесенные войной, восстановили дома и кофейни, мельницы и плотины, и всё закружилось снова, вместе с восходом и заходом солнца.