К сенокосу раны затянулись, зажили хорошо, больше не тревожили, разве что когда Ефим брал большой навильник сырой травы или захватывал широкий прокос косой, то болью отдавалось в груди, где сломаны были рёбра. Поэтому он всегда становился косить, где трава помельче, пониже, вместе со старшим сыном Данилы Кузьмой, а сам Данила брал себе участки с густой, высокой травой. Следом шли Глаша с Марфой, детишки, ворочали траву, а потом и сгребали уже высохшее сено, ставили в копны.
Десятилетняя Агаша оставалась дома с младшим шестимесячным Никитой и двухлетней Танюшей. Остальные, включая и трёхлетнего Гришу, были на сенокосе, помогали, как могли.
Ефим с Глашей больше не разговаривали по поводу бесплодия, смирились. После Соловков женщина притихла, не заводила разговоры на больную для них тему, старались общаться друг с другом, не упоминая детей. На первый взгляд в их отношениях оставалось всё по-прежнему, однако они сами чувствовали некий холодок между собой, недосказанность и вину. Особенно Глаша. Всё чаще она заискивающе смотрела в глаза мужу, с такими же чувствами ловила его желания, стараясь угодить. Но в этих отношениях уже не было той теплоты, душевности, что были раньше. На смену им пришли житейская мудрость, прагматизм. Смирились и понимали, что по-другому между ними не будет и надо жить так, как есть. В Киевскую лавру Глаша больше не собиралась и даже не заикалась на эту тему.
О последних словах старца Афиногена так никому и не сказала, сама не до конца разобравшись в них, да и стала забывать их потихоньку. Ефим ни единым жестом, словом не упрекал жену, и она была благодарна ему.
После того рокового дня, когда Данила и Ефим говорили в лесу, изливая боль друг другу, между ними сохранились всё те же дружеские, родственные отношения. Скреплённые кровью ещё в войну, а потом и нападением медведя, они стали ещё крепче. Правда, на словах не обговаривали это дело, но чувствовали, понимали друг друга без слов.
Грини считали своим долгом угостить племянников чем-нибудь вкусненьким, принести гостинцы, сделать подарки крестникам на праздники. И детишки льнули, не чурались дяди Ефима и тёти Глаши, всегда с удовольствием бежали к ним навстречу, ходили в гости, помогали, чем могли.
Чего греха таить, чего скрывать, тайком Ефим и Глаша подкармливали племянников. Нет-нет да сунут тому или иному ребёнку то шанежку, то кусочек сахара, а то и за стол посадят, накормят чем-нибудь вкусным. В открытую не делали, отец уж больно грозен в этом плане. Говорит, сумели с Марфой родить, сумеем и прокормить. Гордые. Но Грини-то видят, как из последних сил тянутся родители, как трещат оттяжкой, непосильной работы их хребты.