– А что со мной не так? – нервно спросила она, и я тоже насторожился.
Всем нутром я чувствовал, что сейчас что-то страшное обрушится на всех нас.
– Колено твое совсем плохо, Кэти. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что тебе придется передвигаться в инвалидном кресле, пока окончательно не заживут связки.
– В инвалидном кресле?! – повторила она с таким ужасом, будто речь шла об электрическом стуле. – Что именно у меня повреждено? Ты что-то от меня скрываешь! Ты щадишь меня и не говоришь правды!
– Когда врачи установят точный диагноз, тебе все сообщат. Но одно можно с определенностью сказать уже сейчас: ты больше никогда не сможешь танцевать. Мне сказали, что преподавать танец ты тоже не сможешь. Никаких танцев, даже вальса.
Говорил он все это очень твердо, но в глазах его были боль и сочувствие.
Она не могла поверить, что такое невинное падение оказалось столь роковым для нее.
– Никогда не смогу танцевать?.. Ничего не смогу?..
– Да, ничего, – повторил он. – Прости меня, Кэти, но я ведь предупреждал. Пересчитай в уме количество повреждений твоего злосчастного колена. Может ли человеческое тело выдержать такое? Теперь даже ходить ты будешь не так легко и беззаботно, как прежде. Так что слезами не поможешь. О танцах забудь.
Она заплакала, уткнувшись ему в плечо, а я сидел возле них и внутренне рыдал, как будто это мне надо было забыть о балете на всю жизнь.
– Ничего, Джори, – проговорила наконец мама, осушив слезы и выдавив из себя неуверенную улыбку. – Если мне нельзя танцевать, я найду себе занятие поинтереснее – хотя один Бог ведает, что это может быть такое.
Через несколько дней мама вполне оправилась, и тогда папа принес в больницу портативную пишущую машинку и множество письменных принадлежностей. Он сгреб все со стола, повернул к свету кровать и улыбнулся маме своей обворожительной улыбкой.
– Самое время закончить эту книгу, которую ты начала так давно, – сказал он. – Просмотри свои старые записи и выброси к чертям все, что может тебе напомнить о неприятностях. Пусть они сгорят вместе со всеми бывшими несчастьями – твоими и моими. Упомяни только о Кори и Кэрри. И будь милостива ко мне, Джори и Барту, потому что мы все потрясены происшедшим.
О чем он? Я не понимал ни слова.
Некоторое время они смотрели в глаза друг другу таинственным взглядом, а потом мама взяла из его рук старую тетрадь и открыла ее на первой попавшейся странице. Я увидел ее крупный, старательный девчоночий почерк.
– Не уверена, что смогу, – тихо проговорила она. – Это как будто прожить жизнь сначала. И возвратить назад всю боль.