Я закрыл глаза. И представил себе маму, такую, какой она была до того, как сломала колено. Прошлым летом, когда я вышел из больницы и у меня была бессонница, я однажды забрался ночью в кухню, чтобы пошарить в холодильнике, пока никто не видит. Мне тогда хотелось, чтобы все обеспокоились, отчего это я не ем днем. Я уже стащил было холодные куриные окорочка, как вдруг услышал шорох, и мама, танцуя, вплыла в гостиную, а вслед за нею вошел папа. На маме была короткая белая туника. Они не заметили меня: мама напевала, а папа обычно никого, кроме нее, не видел.
Она выглядела в своей тунике очень привлекательно. Она танцевала и флиртовала с Крисом, который тихо стоял в тени и наблюдал. Она то тянула его за галстук, то вытаскивала на середину комнаты, поворачивая направо-налево; она старалась заставить его танцевать. Но вместо этого он схватил ее в охапку и поцеловал. Я услышал звук поцелуя! Ее руки обхватили его шею. Я замер и глядел, как он расстегивает все эти маленькие крючочки, на которых держалась туника. Она соскользнула и упала к ее ногам, и на маме больше ничего из одежды не осталось, кроме белых балетных тапочек, которые он тоже стянул с нее. Голая. Он раздел ее. Потом он поднял ее на руки и, не отрывая своих губ от ее, понес ее в спальню – и при всем этом он был ее братом.
Ничего удивительного в том, что Джон Эймос пророчил им наказание. Они заслужили. Блудница! Сука! Греховодники, в которых течет моя кровь. Они не спасутся. Они будут гореть в огне, гореть, гореть, как мой родной отец Бартоломью Уинслоу.
Я прочел ее историю, ее повесть. Я узнал, какие плохие бывают матери. Прятать своих детей, заставляя их играть на чердаке в пыли, в жаре и духоте летом, в пронизывающем холоде зимой! И все эти годы быть запертыми, избиваемыми, голодными. А эти прекрасные золотые мамины волосы, испачканные грязью и пылью чердака, вымазанные в смоле…
Я ненавидел Малькольма, который так подло относился к своим собственным внукам. Я ненавидел эту старую даму по соседству, которая отравляла мышьяком сладости для детей. Что за сумасшедшая? Может быть, и моя бабушка кладет мышьяк в мои печенья, мороженое, пироги? Я содрогнулся и почувствовал тошноту. Отчего ее не забрали полицейские и не посадили на электрический стул, где она сгорела бы, сгорела, сгорела?
Нет, шептал мне внутренний голос, красивых женщин не сжигают на электрическом стуле, умные юристы объявляют их сумасшедшими и запирают от мира в прекрасных дворцах далеко в зеленых горах. Эта самая женщина, которую каждое лето навещал в сумасшедшем доме мой папа, значит, она и есть мать мамы. Да, грехи папы и мамы видны небу! Бог должен покарать их, а если он этого не сделает, то Малькольм убедится, что это сделаю я.