– Расстроенный?
Ее нервные пальцы взлетели к горловине платья и принялись теребить красивую нитку жемчуга с бриллиантовой застежкой.
– Джори, если я задам тебе один гипотетический вопрос, ответишь ли ты мне искренне?
Я встал:
– Мне не хочется отвечать на вопросы…
– Если твои мама и папа когда-либо разочаруют тебя, подорвут твое уважение к ним, найдешь ли ты в своем сердце достаточно любви, чтобы простить их?
«Конечно», – сам себе быстро ответил я, хотя совершенно не мог себе представить такой ситуации. Я начал продвигаться к двери, а она все ждала моего ответа.
– Да, мадам, думаю, я простил бы им все.
– А убийство? – быстро спросила она, тоже вставая. – Ты бы простил? Случайное, неумышленное убийство?
Да, она точно помешанная, как и ее дворецкий. Мне захотелось побыстрее выбраться отсюда. Но надо, чтобы она поняла, что я предупреждаю всерьез. И я сказал:
– Если вы желаете Барту добра, оставьте его!
Ее глаза наполнились слезами, и она молча кивнула. Я понимал, что причинил ей боль. Мне пришлось скрепить свое сердце, чтобы не начать извиняться.
Когда я уже выходил, в дверь постучали, и я открыл ее. Двое мужчин внесли в дом продолговатый ящик и начали отдирать прибитую гвоздями крышку.
– Не уходи, Джори, – попросила дама в черном. – Я хочу, чтобы ты взглянул на то, что лежит в ящике.
Зачем мне было разглядывать чужие вещи? Но я остался, отчасти подчиняясь тайному любопытству.
Старик-дворецкий пришаркал в зал, но она отослала его:
– Я не звала тебя, Джон. Пожалуйста, оставайся на своей половине, пока я не позвоню.
Он неприязненно взглянул на нее и убрался восвояси.
К тому времени ящик был открыт, двое рабочих вынули упаковочные материалы и развернули что-то огромное в сером чехле.
Все эти приготовления были похожи на спуск корабля на воду. Мне отчего-то стало неприятно, тем более что у хозяйки дома был такой вид, будто она ждет не дождется, когда я увижу содержимое ящика. Может быть, она хочет сделать мне подарок, ведь она всегда дарит Барту все, что он только пожелает. Барт был, пожалуй, самым жадным на земле мальчишкой: он хотел все, особенно же он хотел любви к себе и никому больше не желал эту любовь уступать.
Я успел понять, что рабочие разворачивают огромную картину, написанную маслом, но тут же вздрогнул и отступил, потрясенный: передо мной стояла мама, еще более прекрасная, чем наяву.
Она была в простом белом платье; ее тонкая рука опиралась на прекрасный резной столбик. А позади нее расстилалась пеленой мерцающая белая материя. Резная лестница уходила куда-то в туман, в котором угадывались очертания не то дворца, не то особняка.