Они уйдут. А я буду лежать в холодной сырой земле. Снег покроет землю, и мне в моей вечной обители уже не понадобится изображать Малькольма Фоксворта. Я представил себе Малькольма, старого, иссохшего, с седыми волосами и хромающего, как Джон Эймос. Разве что чуть покрасивее, чем Джон Эймос, потому что слишком уж Джон безобразен.
И когда я умру, все мамины проблемы будут решены: Синди тогда сможет жить с ней, и все будут спокойны, и будет мир. Когда я умру.
Обед прошел без Барта. Вот уже и спать пора ложиться, а он так и не показался. Мы все искали его, но я – дольше всех. Ведь я лучше других знал его.
– Джори, – сказала мама, – если мы в течение десяти минут не найдем его, я вызываю полицию.
– Я найду его, – проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно увереннее.
Сам я, однако, совсем не был так уверен. Но мне не нравилось, как Барт обращается с родителями. Ведь они всегда делают для нас все, что можно. Им и вовсе неинтересно в четвертый раз посещать Диснейленд. Это все для Барта. А он такой тупой и бесчувственный, что не понимает. Он просто возмутителен. Вот результат снисхождения, которое всегда оказывают ему папа с мамой. Надо бы наказать его посуровее, и тогда бы он знал, что последует за таким наглым поведением.
Но когда я несколько раз повторил им, что думаю по поводу мягкости наказания Барта, они оба заявили, что достаточно натерпелись от жестоких и суровых родителей. И знают, что ни к чему хорошему суровые меры не приводят. Мне всегда казалось странным, что у обоих были одинаково жестокие родители. Когда я смотрел на них, я не мог не заметить, что у обоих были светлые волосы, голубые глаза, черные брови и длинные, загнутые темные ресницы. Мама их подкрашивала, а папа посмеивался над ней: он говорил, один перевод краски, потому что никакого подкрашивания не надо.
Они говорили, что Барта никак нельзя наказывать физически.
А ведь как любит Барт поговорить о зле и грехе. Это у него недавно; будто он тайком читает Библию. Он даже может прочесть целый пассаж из Библии – что-то из Соломоновых притчей о любви брата к сестре, чьи груди были как…
Я бы даже помыслить ни о чем таком не мог… не захотел. Это причиняло мне еще большее смущение, чем когда Барт твердил о том, как он ненавидит кладбища, могилы, старых дам – и почти все остальное. Наверное, единственное сильное чувство, какое он, бедняга, испытывал, была ненависть.
Я обыскал его «пещеру» в кустах и нашел клочок материи от его рубашки. Но его самого не было. Я подобрал доску, которую Барт планировал прибить на крышу собачьей будки, и увидел на ней ржавый гвоздь, весь вымазанный в крови. А что, если он поранился об этот гвоздь и уполз куда-нибудь умирать? Все последнее время он говорит о смерти или о мертвецах. Ведь он всегда почему-то ползает, а не ходит, нюхает следы… он даже лечит сам себя, как собака. Боже, какая же путаница в голове у этого ребенка!