— Вы не замечаете, наверное, как мы переживаем гибель друга. Молчим. Он сегодня факелом горел и, уже объятый пламенем, все-таки сбросил бомбы. Я не мог смотреть, от нервного напряжения меня вырвало…
Мои ребята, Толя Рубанович и Рува Халушаков, заводили нарочито беззаботные разговоры, казалось, их ничуть не тревожил мой завтрашний полет. «Завтра вечерком сядем втроем, — говорил Рува, — подсчитаем пленку. По-моему, у нас большой перерасход…»
Я смотрел им в глаза, хотелось сказать: «Ну чего вы врете, ребята. Ведь все-то вы болтаете, чтобы меня подбодрить».
О том, что лететь страшно, я, разумеется, не заикался, старался не подавать виду. Только дневнику доверил это чувство.
* * *
В семь утра 9 сентября 1941 года мы подъехали на «пикапе» к самолету, который оружейники и механики готовили к вылету. Наш пилот Агуреев — совсем молодой парень. Однако на счету у него уже около двадцати боевых вылетов. Еще на рассвете с Халушаковым укрепили камеру в бомболюке, подключили мотор к аккумулятору, пусковую кнопку вывели к штурманскому сиденью, к моему «рабочему месту».
Еще вечером Агуреев показал мне на карте предполагаемый маршрут. Сейчас он уточнил его в штабе полка. Полет будет продолжаться около полутора часов. Сорок пять минут туда и сорок пять — обратно. Летим бомбить механизированные колонны врага. Пойдем на высоте около двух тысяч метров. Внимательно приглядываюсь к моему пилоту. Внешне он спокоен. Но некоторые признаки — слегка дрогнувший на мгновение голос, взгляд, брошенный на ручные часы, — выдавали волнение, и я угадывал в нем то же состояние, которое испытывал сам. А ребята продолжали свою игру. «Обязательно перемотаешь сегодня снятую пленку», — говорил мне Халушаков. «Сегодня вечерком по случаю первого вылета придется увеличить порцию до двухсот граммов…» и т. д. и т. п. Продолжали они эту игру, и когда я, неуклюже переступая, скованный лямками парашюта, пошел к самолету. Хлопнули по спине — давай, мол, поторапливайся. А в глазах у них была неуемная тревога, которую им не удавалось замаскировать своими надуманными репликами.
По дюралевой лесенке, выкинутой под брюхо самолета, забрался в кабину и занял свое место на штурманском сиденье, в пилотскую рубку протиснулся Агуреев. Я застегнул шлем, закрепил ларингофонные мембраны на горле — подключился к переговорной сети. Очень хитрое устройство. Мембраны воспринимают твой голос, преобразовывают колебания голосовых связок в электрические колебания, передавая их на наушники всех остальных членов экипажа воздушного корабля. Но пока моторы еще не завели, можно было разговаривать своим голосом. Агуреев спросил, проверил ли я свое личное оружие. Я сказал, что пистолет проверен. С двумя запасными обоймами он в правом кармане комбинезона. В левом кармане — ручная граната. А поверх ручной гранаты — запасная бобышка пленки. Всего лишь одна, запасная. Две кассеты — самое большее, что успею снять во время этого, в сущности, очень короткого полета. Вчера, правда, мелькнула мысль взять пленки больше, вдруг — вынужденная посадка, мало ли что может случиться? Но это соображение было немедленно отброшено. Иду на боевой вылет, благополучно вернусь на свой аэродром. Никаких «а вдруг»…