Плыла с нелепо задранной ногой
Пластмассовая сломанная кукла…
Вода и кукла. Где же я могла
Такое видеть? Или, может, слышать?
Я вспомнила лишь к ночи. Да, конечно,
Рассказывала бабушка, когда
Была я лишь немногим старше сына
О том, как с дочкой, с матерью моей
Их вывозили осенью на баржах
Из города блокадного. Они
Не ведали — куда, не понимали,
Зачем так срочно нужно уезжать,
Тем паче — плыть по Ладоге осенней,
Холодной, серой… А на полпути
Их начали бомбить. И, сидя в трюме,
Они разрывы слышали и плеск
Воды за невозможно-тонкой стенкой
И видели в колышущейся тьме,
Как шевелились губы у старухи,
Казавшейся ещё темнее тьмы.
И женщины, не верящие в Бога,
Пытались вспомнить древние слова
Молитв, услышанных в далёком детстве.
Когда налёт окончился, они,
На палубу поднявшись, увидали
Две баржи — только две из четырёх.
А на воде качались чемоданы,
Узлы, какой-то мусор. И ещё —
В нарядном платье — новенькая кукла.
Я вздрогнула: такою тишиной,
Таким покоем комната дышала.
Полуночи хрустальные весы
В прозрачной тишине едва дрожали.
И, словно в чашечке весов, мой сын,
Калачиком свернувшись, безмятежно
Посапывал.