– Сотню каждому? – оживился Энрике, отчетливо представляя хищный блеск глаз Кортэ, меняющего золото на то, что в очередной раз счёл более ценным.
– Их было трое, каждому по сотне, – поморщился гранд. – Да простит меня Мастер, я желал вашего изобличения и даже мученической смерти, поскольку мечтал отплатить еретику за его грехи, его везение и его ловкость. Если дону Кортэ угоден храм Отца ветров – я костьми лягу, но разрушу сей замысел… Увы мне, грешен.
– Это исповедь? – поразился Энрике.
– Скорее временная слабость, – тонко усмехнулся гранд. – Помрачение рассудка… Или наоборот, озарение. Ваша жена, хранитель Энрике, она цыганка и плясунья, но ведь она ещё и… простите, но я осмелюсь так сказать до признания на самом верху: она святая. Вы осознаете, что означает сказанное мною? Вы непрестанно таскаете камни, хотя они холодны и одинаковы все, в фундаменте и вне оного. Вы молитесь и служите, не замечая очевидного. Я тоже молюсь и служу, намереваюсь во имя Мастера сжить вас со света… и тоже не замечаю очевидного. Но Мастер милостив, чудо неоспоримо явило себя. Много лет я занимался восстановлением утраченного пять веков назад текста первой проповеди. Я и иные, мы собирали величайшее знание по крупицам, спорили о том, в каком из пергаментов и на каком языке оно сохранилось более полно, где первоисточник и где вторичный список. Все мы понимали, что есть тайны, сокрытые под спудом веков и непосильные смертным. Мы просили помощи даже у нечестивого богоотступника Оллэ, надеясь на его возраст. И вдруг… Ночью, когда вы прекратили бесноваться, ваша жена внятно надиктовала три текста проповеди: на мертвом древнем языке исконной веры, звучание коего неведомо никому из живущих ныне, затем на старом диалекте Алькема и после на станто, первичном и полузабытом наречии северной Эндэры и моей родной Тагезы. Я, с моим опытом, не могу ошибиться: мы обрели неискаженную, первоначальную проповедь. Святая Гваделупе вернула нам утраченное, чудо свершилось, оно ослепительно… Я не зря привел трех свидетелей, это людей с безупречной памятью и великим усердием в вере. Мы смогли точно занести на бумагу всё, даже свое понимание звучания мертвого языка. Это вынудит церковь признать долину и остров святыней, но пусть так. Можно и больше заплатить за великое благоволение Мастера к нам, грешным.
– Что же теперь будет? – тупо спросил Энрике у себя самого, глядя на искрошенное в щепу бревно.
– Силы пока что покинули святую Гваделупе. Но мы смеем надеяться на лучшее, она очнется и снова будет вещать, не щадя себя, – предположил гранд, всматриваясь в розовый туман востока и ничуть не переживая относительно здоровья хозяйки дома, еще вчера радушно принимавшей гостей. – Я поспешу к маджестику. Живите мирно на сем славном острове, более вас не побеспокоят. Отрадно то, что весомая лепта в возведение Башни деяний и помыслов принадлежит нам, служителям из Тагезы, так и будет сообщено. Если высшим силам угодно сохранить жизнь и разум дону Патилье, пусть тратит золото, как и намеревался. Вы же, несомненно, хранитель. Но не круга камней, пока ничем себя не проявившего. Вы – хранитель святой Гваделупе, вы станете записывать всякое её слово, до последнего дня… Она по рождению не из Тагезы? Лицо северного типа, кожа светлая и, опять же, выговор… Прекрасно звучит: Гваделупе Тагезская…