– Допросное дело потеряло немало, – хмыкнул Энрике едва слышно.
– Повезло мне, – отозвался Лало, расплываясь в улыбке. – Черные, помнится, сунулись большой силой. Я уперся и за вилы: не желаю пыточным ремеслом промышлять, вот и весь сказ. Знамо дело, черные враз про ересь зачали, я тож припомнил кой чего. Беда… Но Мастер меня не покинул. Его волею дон Кортэ выявился рядом. Уж какое он святое слово сказал черным, не пойму… Тихо шепнул, с кроткою улыбкою, и вороги про меня вмиг забыли, отвернулись и пошли прочь. И я пошел, куда указал брат Кортэ. В обители Трехзвездия хорошо, кормят сытно. Учат дельно. Ну, пока до клинка не допускают… но я все одно, освою.
Одержимый жалобно замычал, и Лало прекратил лупить его по щекам, трясти за ворот. Энрике прочел короткую молитву, настороженно всматриваясь в глубину зрачков и выискивая там «тьму донную», порой заметную у настоящих одержимых. Приложил ко лбу дона Патильи освященный камень со знаком Мастера. Выговорил особое моление, ведомое лишь Зорким, посвященным в тайны изгнания тьмы.
– Или я ничего в этом не понимаю, или гадость сгинула, испугавшись гнева моей Лупе, – предположил Энрике. – А ведь я не разбрасываюсь словами просто так…
– Время разбрасывать камни и время их собирать, – едва слышно выдохнула Лупе, распахнула глаза и слепо уставилась в небо, словно и нет над головой потолка. – Истинно так, всякому делу и помыслу уготован свой срок.
– Лупе, – позвал Энрике, склоняясь к жене. – Душа моя, тебе лучше?
– Всякому созданию божьему дана душа, и нет в том правиле изъятий. Если же скажет кто: он без души и нам не равен, он ниже и он – изгой, пусть тот…
Энрике опасливо скосил взгляд на Лало. Сэрвэд качнулся было к столу, к бумаге и чернилам – подать умеющему писать, ведь сказанное ценно для Башни. В соседней комнате заплакал малыш Хулио – и Лало сокрушенно всплеснул ручищами, побежал прочь. Он немедленно вернулся, баюкая надрывающегося младенца. Энрике принял сына и постарался укачать, поглядывая на бормочущую святые слова жену, безразличную даже к голосу родного ребенка. Затем взгляд переместился на пустой стол, на Лало.
– Слушай, он ведь, пожалуй, просит есть.
– Знамо дело, – кивнул сэрвэд. – Ночью-то я укачал малого, песенку спел. Помогло. Утром козьего молока дал, перед зорькой. Сам доил, тепленькое… Где зерно на кашу и иные припасы, не ведаю. Оно ж по уму как? Твой дом, ты и смекай.
– Вера твоя есть дом твой, убежище и приют, кров в ненастье и место отдыха, однако же никто не остается в стенах удобных навеки, ибо дело жизни его… – зашептала Лупе.