Солнце нещадно пекло голову, и хотелось верить: на душе черно и жгуче-тягостно из-за этого всепоглощающего жара. Дорога слоится и плывет перед глазами. Куда идти? Зачем сбивать ноги и рвать душу, если снова можно так же вот – опоздать и ничего не изменить в жизни и смерти людей. Тех, кому высшие не дают права возвращаться в мир. Может, такова их, богов, злая шутка? А может, великая милость. Нэрриха, в отличие от людей, не вправе уйти, даже страстно желая покоя и забвения. Даже утратив веру в себя, мир и людей. Даже отчаявшись и похоронив всех, кто был дорог. Дети ветра обречены возвращаться из-за порога смерти, дарующей людям свободу от грехов и прозрений, долгов и обид. Нэрриха в чем-то почти боги, но в ином – рабы, вынужденные снова и снова впрягаться в лямку бытия, помня утраченное и не находя в памяти ни радости, ни отдыха для души, ни облегчения для совести.
– Оллэ, значит, просто слабак, – хмыкнул Кортэ, распрямляясь и поводя плечами. Сплюнув в пыль, он высморкался, старательно растер ладонями лицо. – Оллэ жалеет себя. Я тоже попробовал. Дерьмо. Вся эта жалость – вонючее жидкое дерьмо. Меня ждут, а я тут спотыкаюсь и мокрым носом музыку играю.
Сделав столь определенный вывод, Кортэ зашагал быстрее, а затем и побежал, негромко, но изобретательно ругая себя и дорогу. Не дал он спуску и старому волку Убальдо, который нажил седину, но не научился прощать, хотя Башня велит молиться за врагов изобретательно и многословно, тем ограничив их прижизненное наказание.
До самого заката Кортэ упражнялся в нехитром остроумии, старательно избегая мыслей о праве на дурное настроение и уныние. Дорога выглядела пустой, что по идее весьма огорчительно для голодного путника. Но Кортэ не огорчался и надеялся на перемены к лучшему. Когда из лощинки приглашающе подмигнул рыжий глаз костра, нэрриха заинтересованно хмыкнул и заспешил на огонек, полагая себя желанным гостем. И даже не посторонним…
Вороной конь пасся, стреноженный и накрытый попоной. Заботливый хозяин скакуна сидел у огня и жарил, судя по размеру порций, убийственно сытный ужин. Значит, ждал гостя.
– Вион, какого рожна ты свалил от великого нашего мудрюка и замшельца Оллэ? – не здороваясь, Кортэ приступил к выяснению отношений. Рухнул в траву, блаженно вытянул ноги, содрал с временного вертела полусырой, обжигающе горячий кусок и пробурчал, пережевывая жилистую старую баранину: – К кому ты нанялся ловить меня?
– Мне страшно, – выговорил младший нэрриха, глядя в огонь и не поворачивая головы. – Я надеялся, что ты придешь до ночи и… и надеялся, что ты не придешь вовсе. Мне стыдно. Они сказали – великое знание. Мне одному. И ничего им не надо взамен.