— Что мы преследовали, вступая сегодня в бой? — спросил Пушков.
— Нужно было выяснить силы неприятеля и его намерения, — сказал штабс-капитан Штединг. — Насколько мне известно, мы предполагали с утра перейти в наступление, но японцы предупредили нас, поэтому пришлось остановиться на обороне. Но все же японцы и третьего мая не рассчитывали на сопротивление. Только этим можно объяснить движение значительных японских колонн в сфере нашего артиллерийского огня. Они не выдвинули в достаточной мере и своей артиллерии, по-видимому, скрывают ее для более активных действий у Киньчжоу. Если бы мы имели у передней линии три батареи, мы нанесли бы им огромный урон. Понятно, при терпеливом ожидании и с закрытых позиций!
— У нас слабо поставлена разведка. Конно-охотничьи команды плохо организованы. Врага нащупывали, но не изучали его движений, скоплений, род оружия. Каждая команда действует на свой страх и риск.
— В группе наших командующих. заметна растерянность. Какая-то посторонняя мысль гнетет генерала Фока. По-видимому, есть какие-то неутешительные сведения с севера. На самом деле, почему бы оттуда не ударить на японцев непосредственно у Бицзыво? И мы бы поддержали.
— Философия, — сказал Штединг. — В бой вступает одна батарея. Неприятель расстреливает ее…
— Об этом уже говорили, — отозвался поручик Успенский.
— Говорили… Посмотрите, каково теперь моральное состояние стрелков и артиллеристов. Они черт знает что будут плести… И уже плетут… Несли меня на носилках санитары. При каких обстоятельствах я попал на носилки — не помню. В пути очнулся. Санитары стоят и курят. Слышу их разговор:
«Продались, — хрипло говорит один. — Непременно. Смотри ты, как батарею поставили. Бей, японец! А остальные пушки подальше отослали.
— Неужто?
— Разве без оговору можно пускать целые батальоны по открытому месту. Где это видано? Япошек с церемониальным маршем к себе подпустили, а бить не били. Не было пушек, в Наньгуалине их держали, — хрипел санитар.
— Им что! Им только деньги для своих удовольствий и одежу получать».
— Я не выдержал и повернулся. Страшная боль пронзила мою пробитую пулей руку, и я снова впал в забытье… Надо бы найти этого молодчика. Я его узнаю по хриплому голосу.
— Не пытайтесь! — воскликнул Пушков. — Их тысячи, десятки тысяч! Сегодня же утром я смеялся над рассуждениями солдата… Он видите ли, повел бы дело совсем по-иному, чем его начальники. «Я бы, говорит, пошел в атаку на японцев ночью. Каждой роте дал бы участок: изучай его днем до прихода врага, соображай, что каждому делать во время боя. Все канавки, все ямки знали бы у меня стрелки. Потом на эту позицию завлек бы японцев и вдарили бы по ним. Да так, чтобы из наших никто не смел за свою грань выходить, чтобы, значит, своих впотьмах не затронуть. А артиллерии прицел заранее взять. И как только дрогнет враг — сигнал ей, она и пошла бы их шрапнелью осыпать».