* * *
Очнулся старец от шума в ушах. В башке рокотало однообразно и занудно, не иначе разжижженная кровь в мозг долбила. Григорий, не открывая глаз, пощупал грудь - заныло и там. От шелковой рубахи уцелела половина, исподняя сорочка опять же зверски взрезана, зато под ней нащупался толстый слой ткани - бинты. То-то и пахнет так тошно: йодом, еще какой дрянью, сугубо лекарственной. Значит, больница.
Старец приоткрыл один глаз - больничный потолок оказался серым, местами аж черным, весь в копоти. Чего ето так? Не иначе, в палату с бродягами бросили. А то и в мертвецкую. То-то так тихо да безлюдно.
Чего-то не сходилось. В хорошую больничку должны отвезти, небось, известный человек, советчик и опора трона. Доктора, сиделки, профессора где?
Григорий оперся на локоть, с трудом сел. В простреленной груди немедля заболело, но терпеть можно. Старец осмотрелся, выпучил глаза, ухватил стоявший рядом котелок с водой, принялся пить. Прерывался, дико озирался, снова пил...
Наваждение! Пещера каменная, кострище, вместо койки груда пахучей травы, в просвете стены небо голубеет, а под ним неумолчно рокочет. Вовсе не в голове шум, а море.
Не иначе, помер и в чистилище. Но к чему мертвого заматывать, бинты изводить? Саван должен быть. Котелок опять же, вода мокрая, озаботились, чтоб от жажды не сдох. В аду как-то иначе полагается. Или снисхожденье вышло? Ведь до каких высот при жизни вскарабкался, ведь заслужил... Но не рай же?!
Свет на миг застился - заслонила вошедшая фигура.
- Живы, Григорий Ефимович? Ну и славно.
Баба. Светловолоса, ростом высока, в штанах по виду кавалерийских, в бесстыжей безрукавной сорочке. Лицо молодое, злое, красивое. Глаза этакие... сразу видно, из высокородных. Вроде "ее сиятельством" давеча кликали, если не причудилось. Да что там гадать: княгиня или еще кто, раз бабенка, так вмиг с ней разберемся.
- Ты кто? Отчего полуголой профуркой гуляешь? - требовательно спросил старец, глядя блондинке в глаза и привычно давя своей исконной чудотворной наглостью.
Глаза незнакомки - редкостно-зеленые, таким бы изумрудам, да в царицкиной диадеме блистать - сузились...
Как ухватили крепкой дланью за шиворот, да туго закрутили порванную ткань, Григорий не уловил, просто сразу стало очень душно.
- Вы что?! Нельзя так, я поранетый, - прохрипел старец, тщетно хватаясь, пытаясь оторвать обнаженную загорелую руку душительницы.
Чуть поотпустило, а ведьма прошипела в лицо:
- Разве что "пораненный". А ну, лег ровно, святой инвалид!
Что на свете делается?! Не баба, а генерал какой-то. В интонациях и голосах Григорий разбирался, потому покорно вытянулся на охапке сухой травы, потер горло, затем смиренно сложил ладони на животе и принялся дожидаться объяснений.