недостаточно поэт красив. –
Крикну я
вот с этой,
с нынешней страницы:
– Не листай страницы!
Воскреси!
Надежда
Сердце мне вложи!
Кровищу –
до последних жил.
в череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожил,
на земле
свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром –
чистить,
мыть,
стеречь,
мотаться,
месть.
Я могу служить у вас
хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Вот что касается трактовки этого потрясающего фрагмента, который идет дальше, это, примерно, с 1700-й по 1800-ю строчку, то главная ошибка комментаторов была в том, что в нем видели лирику, что-то такое нежное, жалобное, тогда как на самом деле это отчаяннейшая, зверская, жестокая сатира, когда гений, сознающий себя гением и об этом написавший, собственно, всю поэму, просится к потомкам швейцаром или сторожем в зоопарк, этим он наглядно показывает, до какой степени он не нужен здесь и сейчас. До какой степени эта утопия его перемолола, пережевала и выплюнула. Вот это знаменитое:
Был я весел –
толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
обнажают зубы если,
только чтоб хватить,
чтоб
лязгнуть.
Мало ль что бывает –
тяжесть
или горе…
Позовите!
Пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол,
аллегорий
буду развлекать,
стихами балагуря.
Я любил…
Не стоит в старом рыться.
Больно?
Пусть…
Живешь и болью дорожась.
Я зверье еще люблю –
у вас
зверинцы
есть?
Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверье.
Увидишь собачонку –
тут у булочной одна –
сплошная плешь, –
из себя
и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
ешь!
До какой глухоты нужно было дойти, чтобы эти отчаянные и крайне желчные стихи воспринимать как вопль совершенно не свойственной Маяковскому сентиментальности? Если поэт сгодился только для того, чтобы своей печенкой кормить собаку, то это говорит о времени весьма дурно. Конечно, вся эта утилитарщина лишь подчеркивает то, до какой степени он не нужен тут.
Настоящее, самое пронизительное, самое мощное – оно дальше:
Может,
может быть,
когда-нибудь,
дорожкой зоологических аллей
и она –
она зверей любила –
тоже ступит в сад,
улыбаясь,
вот такая,
как на карточке в столе.
Она красивая –
ее, наверно, воскресят.
Это ненависть к самому понятию красоты, красивости, к тому, что только красивый и может понадобится. «Недостаточно поэт красив». И в этом, кстати говоря, значительная доля отвращения и к собственной превосходной внешности. Маяковский, этот аполлон революции, как называли его, Маяковский, которого Репин хотел писать читающим стихи красавцем, явился к Репину демонстративно наголо обритый. И Репин в ужасе вынужден был писать эту голую голову, слава богу, затерялся этот набросок, хотя хотел-то он писать на самом деле полет черных роскошных волос во время чтения «Облака в штанах».