Вот ведь какая у нас в этом смысле удивительная страна: популярность у нас не гарантирует любви. Более того, все популярные фигуры масскульта прекрасно понимают, что народ их втайне ненавидит, все популярные властители, которым народ кадит, прекрасно знают, что народ после их смерти скажет о них самое худшее. Популярность в России – это залог народной ненависти. Высоким рейтингом у нас пользуется только то, что мы презираем. И мы потому и даем этому такой высокий рейтинг, что на его фоне мы превосходны. Мы только потому смотрим сегодня телевизор, чтобы на его фоне ощутить себя титанами, больше у нас, к сожалению, нет для этого никаких оснований.
Но именно то, что рейтингово, то и ненавистно. Дарья Донцова – этот Булгарин сегодня – не должна обольщаться тем, что народ ее любит. Огромные тиражи ее книг – это залог того, что ее ненавидят в России. И чем больше тираж, тем сильнее ненависть. Трех- и пятитысячные максимальные тиражи русских гениев в диапазоне от Пушкина до Некрасова как раз и доказывают, что хорошо может быть только то, чего мало. Мы любим только элитное, только превосходное, только доступное немногим, как, например, Рублевка.
Мы прекрасно понимаем, что чем общедоступнее фастфуд, тем хуже его качество. Булгарин, гордившийся тем, что первое издание «Выжигина» допечатывалось 7 раз и тираж достиг 28 тысяч экземпляров, прекрасно понимал, что эти 28 тысяч – это бумага для того костра, на котором он будет жарится в бесконечности, потому что имя его, конечно, забыто не будет.
Более того, Булгарин у нас проповедник обыденной нравственности в самом простом ее смысле: он трезвенник, с определенного, разумеется, момента, он моногамен, потому что кому он такой нужен? Он верноподданный слуга царя и отечества, а о Пушкине он пишет: «Можно ли было любить его, в особенности пьяного?» Разумеется, Пушкин для него синоним человека безнравственного. Кстати, и Николай Первый, тоже хорошая гадина, любил поговорить о том, что Пушкина привезли к нему 9 сентября 1926 года, покрытого язвами от дурной болезни, – ложь, конечно, ни на чем не основанная, но, с другой стороны, не проверишь…
И вот эта демонстративная нравственность, подобострастие, если угодно, даже и гуманизм заведомо прожженных сволочей – это и есть черта русского Иуды. Он всегда лицемер, всегда государственник и всегда создатель массовой культуры.
Что же такое тот таинственный народ, который и придает у Пушкина окончательную легитимность всему? А вот это, пожалуй, показано наиболее наглядно в самом темном, в самом загадочном произведении Пушкина, которое можно перечитывать бесконечно и все равно не понять, потому что уж об очень непонятной материи оно написано. Не зря «солнце наше» кричало после этого: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»