Год был на редкость неудачный. Город, где ты теряешь крышу над головой, сразу меняется, становится тебе великоват и наполняется сквозняками, особенно если дело к зиме. Я шлялся по улицам, читал газеты в кафе, просматривал объявления о работе, выпивал за день фляжку дешевого коньяку и приходил к девчонкам ночевать. По утрам Габия уходила в академию, а ее сестра будила меня, варила кофе в закопченной турке, и мы пили его вдвоем, смахнув с рабочего стола лоскуты. Соля ходила по дому в чем-то вроде короткой рубашки без рукавов, и я дразнил ее tunicato popello, народишко в туниках. Однажды утром я открыл глаза оттого, что Соля стянула с меня одеяло. Я увидел ее лицо над своим лицом и понял, что она немного старше, чем я думал. Если бы я знал, что имею дело с девственницей, то схватил бы штаны в охапку и убрался бы оттуда подобру-поздорову. Но откуда мне было знать? Она так властно меня подгоняла, что я мельком подумал о целой армии любовников и сдался, не совладав с любопытством.
Теперь у меня было две рыжие женщины, одна утренняя, другая ночная, но это оказалось вовсе не так забавно, как мне представлялось. К концу зимы я начал томиться, путаться в именах, мне до смерти надоел пропахший мускусом чулан, и я здорово обрадовался, когда, позвонив домой, услышал, что от тетки пришло письмо и меня зовут в Лиссабон. Мать выразилась иначе, она сказала: поезжай, поцелуй там свою принцессу в стеклянном гробу.
Лютас
– Сюр и абстракция умерли, будущее за гиперреализмом, и скоро я сделаю настоящую вещь, – сказал я в первый вечер, как только мы сели за стол. – Для этого нужны два условия: большой старинный дом и актер для главной роли.
– Вендерс уже снял здесь лиссабонскую историю, – вяло заметил Кайрис, развалившись на своей продавленной софе.
Я смотрел на его блестящую загорелую башку и пытался вспомнить, где я читал, что волосы у лысых есть, но они растут внутрь черепа и щекочут разум.
– Ну ты сравнил! Старый немец бегает по городу с допотопной камерой, едва не попадая под единственный трамвай, и ты называешь это историей?
– Некоторым нравится.
– А ты знаешь, что Deutsche Grammophon выпустил альбом Шопена под названием «Шопен для глажки», двадцать дисков для хаусфрау? Чтобы заставить людей слушать или смотреть, им нужно дать в руки утюг!
– Может, дашь мне в руки свой сценарий наконец? – сказал он, открывая латунную банку с табаком.
Слишком много травы курит, подумал я, склеры у него стали красными, а пальцы едва заметно дрожали. Странное дело, я с трудом узнал его на вокзале. Люди, сошедшие с мадридского поезда, давно разбрелись, а я все стоял и вертел головой, пока не увидел тощего парня на другом конце пустого перрона. Парень приближался, его наголо выбритая смуглая голова отражала вокзальные лампы, длинный плащ болтался на нем, будто краденый. Не помню, обнялись ли мы. Кажется, нет.