– Сценарий не дам, это плохая примета. Я буду снимать у тебя в доме, так что рано или поздно ты все увидишь сам.
Он покачал головой, сосредоточенно сворачивая косяк:
– Здесь снимать нельзя. Этот дом хуже всякой женщины, разозлится и не даст потом никакого житья. Да и Зое не одобрит.
Зое давно лежит в могиле, хотел я сказать, но передумал. Мы открыли бутылку вина, но пить не хотелось. Я говорил о новом фильме, не упоминая о том унылом Scheiße, что приходится снимать ради заработка, и вдруг поймал себя на том, что тщательно подбираю слова, как будто говорю с иностранцем. Потом он повел меня показывать дом, разрумянившись, будто девка, открывающая сундуки с приданым. Дом был огромным, но страшно замусоренным. Штукатурка отваливалась пластами, доски пола в некоторых местах разошлись, и под ними чернели подвальные промоины.
Как бы там ни было, запустение мне было только на руку. Я начал прикидывать, какие комнаты выбрать для съемок, когда мы добрались до спальни с тиснеными обоями: стрекозы, сидящие на виноградных ягодах. Лучше павильона не найти, даже если мне предложат Беленский дворец. В чем в чем, а в старых вещах я понимаю. Вильнюсская галерея, где я работал в начале девяностых, была воплощенной лавкой древностей.
Лавка была одна на весь город, туда приходили перекупщики с плотно набитыми сумками, иностранцы, городские фланеры и старушки с мейсенскими чашками, завернутыми в газету. Я устроился туда, вернувшись из Клайпеды, и был там, как раньше говорили, прислугой за все: хозяин отсиживался в кабинете с опущенными шторами, а я принимал посетителей.
Хозяина звали Римас, ему еще не было сорока, но он был из тех людей, что с первого взгляда кажутся руинами. Будто дома на итальянском юге. Весь этот ноздреватый туф, похабные надписи в подворотнях, балконы, завешанные простынями, поначалу внушают брезгливость, а на третий день кажутся приятными глазу. Так было и с Римасом: неуклюжее тело и лицо в пигментных пятнах поначалу заставляли меня жалеть хозяина, как жалеют ярмарочных уродов. Но потом я заметил его красиво сросшиеся брови, а в апреле он покорил меня тем, что процитировал Тримальхиона, выходя из туалета. «Ссать тепло, а пить холодно!» – сказал он, стоя напротив меня и слегка покачиваясь. Сейчас я бы точно дал ему роль, за одну только фактуру.
Нет ничего полезней в моей работе, чем объятия красавицы и чудовища. Зрителя развлекает унижение пленительного, не похожего на других существа. Унижать себе подобных – все равно что унижать себя самого. Но сладко смотреть, как коренастый альраун таскает по полу божественное тело и тыкает в него своей толстой красной хлопушкой.