— Думаю, понимаю, — сказал Йельм, хотя на самом деле пока не мог понять, как соотносятся вполне современный внешний вид молодого человека и внутренний хаос, царящий в его душе. — Ваше представление о литературе диаметрально противоположно отцовскому.
— Он не одобрял моих занятий, — пробормотал Лабан Хассель, не поднимая глаз от облезлого стола. — Литература для него была проявлением буржуазного декаданса. Учиться этому не надо. Это можно только критиковать. Он продолжал вести себя так даже тогда, когда сам сделался правее всех правых.
— Он не любил литературу, — кивнул Йельм.
Лабан на короткое мгновение поднял голову и с удивлением взглянул на Йельма. Потом снова опустил глаза в стол.
— Я люблю ее, — прошептал он. — Без литературы я бы просто умер.
— Твое детство нельзя назвать счастливым, — продолжал Йельм тем же доброжелательным, спокойным, уверенным тоном. “Как отец”, — подумал он.
Или как психолог.
— Я был совсем маленьким, когда он нас оставил, — произнес Лабан, и стало ясно, что он говорит это не впервые. У него явно был большой опыт общения с психотерапевтом.
Лабан повторил:
— Я был совсем маленьким. Когда он ушел от нас. Я мечтал о нем, он стал для меня мифом, героем, великим, знаменитым, недосягаемым мыслителем, я увлекся книгами, и чем больше я читал, тем привлекательнее становился его образ. Я решил, что не буду читать его произведений, пока не почувствую себя достаточно зрелым. Тогда я их прочту, и мне все откроется.
— Так и вышло?
— Да, хотя результат получился неожиданный. Мне открылось его двуличие в вопросах культуры.
— Однако вы до последнего времени продолжали поддерживать с ним отношения?
Лабан пожал плечами, вид у него был отрешенный.
— Я все ждал, а вдруг он расскажет что-то важное, что-то значительное о своем прошлом. Но этого не произошло. Общаясь со мной, он всегда держался добродушно-развязного тона и говорил о пустяках. У меня все время было чувство, что я попал в раздевалку “АИК”>[28] после матча. Знаете, этакий рубаха-парень, свой в доску. А что за личиной — не видно. Я зря надеялся увидеть его настоящее лицо. Может быть, оно открылось в момент смерти…
— То есть отношения между вами были поверхностными?
— Если это вообще можно назвать отношениями.
— Однако он сообщил вам, что получает письма с угрозами.
Лабан Хассель ничего не ответил, он сидел, уткнувшись взглядом в старую столешницу. Казалось, он даже стал меньше ростом. Наконец он проговорил:
— Да.
— Расскажите все, что вы знаете.
— Я знаю только то, что кто-то терроризировал его по электронной почте.