Страх вспыхнул у меня в груди.
– Папочка! – закричала я, выскочив за дверь.
Мои ботинки резко занесло на скользкой крови, и, не удержав равновесия, я упала через дверной проём, жёстко приземлившись на руки и колени на пороге чёрного хода. Я подняла голову и увидела окровавленные ступеньки, сломанные перила и...
– Нет!
Я безумно ползла к телу, лежавшему на нижней ступени лестницы; его любимая синяя рубашка была разодрана в клочья и окровавлена. И тогда я почувствовала это – ужасающее ощущение утекающей жизни.
– Нет, папочка, нет!
Я бросилась на него, умоляя его остаться со мной, в то время как изливала в него всю свою силу до тех пор, пока уже нечего было отдавать. Этого было недостаточно. Его зелёные глаза устремили свой невидящий взор в серое небо, когда первые снежинки коснулись его опустошённого лица.
– Нет!
Я проснулась с криком и бездумно уставилась в темноту, моё сердце гулко билось о грудную клетку. Протянув дрожавшую руку, я вытерла слёзы со щёк и откинула влажные волосы с лица. Я пролежала так несколько минут, пока мой сердечный ритм не восстановился до нормального, и последние фрагменты сна не покинули меня.
Штора развевалась, привлекая мой взор к бледному свету, льющемуся через окно. Вдалеке в бухте звонкий звук издавал буй, а ближе к берегу свистела морская выдра. Умиротворенная знакомыми звуками, я скинула с себя одеяло и подошла к окну, чтобы открыть его ещё шире, позволив холодному утреннему воздуху наполнить комнату. Я сделала глубокий успокаивающий вдох океанского воздуха, пока слушала приглушённые звуки бухты, и позволила себе поразмышлять о сне.
В самом начале ночные кошмары являлись мне каждую ночь; это было всё тоже парализующее видение, которое вырывало меня из сна, в ужасе кричавшую. Время от времени Нейт пытался убедить меня рассказать ему о сне, поговорить о том, через что я прошла, но говорить об ужасе вслух и вновь пережить те моменты, было нестерпимо.
Я видела отчеты полиции. Наш сосед сообщил о нарушении общественного порядка, и когда полиция отреагировала на вызов, они нашли меня, лежавшей поверх тела отца, нас обоих занесло снегом. Сначала они подумали, что я тоже была мертва, пока один из полицейских не проверил и не обнаружил у меня пульс. Детский психолог, который оценивала моё душевное состояние позже, сказала, что я страдала от "тяжелой психологической травмы, став свидетелем жестокого убийства отца". Она порекомендовала провести несколько недель в детском психиатрическом отделении.
Ответ Нейта был: "Исключено". У моего дяди имелись небольшие познания о посттравматическом стрессе. Ему было двадцать три года, когда он получил ранение осколком в Боснии, которое в итоге пригвоздило его к инвалидному креслу. Он сказал, что мне надо быть с семьей и, поскольку моя бабушка тоже была больна и не могла заботиться о маленьком ребенке, он привёз меня сюда, чтобы я жила с ним. Я понимала, что ему было не просто, одинокий мужчина в кресле-каталке неожиданно столкнулся с необходимостью растить травмированного ребёнка. Но он всё равно занялся этим, и я любила его за это, несмотря на то, что не могла найти слова, чтобы выразить ему то, что для меня это значило. Иногда я думала о нас, как о паре сломанных подставок под книги. У нас обоих были недостатки, но мы подходили друг другу, даже, несмотря на то, что между нами всегда что-то стояло, разделяя нас.