Я горько плакала, впервые услышав этот рассказ, но и теперь отчасти верю ему. Такие легенды помимо ужаса имеют тайную прелесть: есть что-то действительно увлекающее и страшное в них. Грозный фатум обращается в Божие предопределение, и вера в судьбу как бы оправдывается указанием свыше.
Но рано узнала она и о другой причине своего проклятия. Не по годам развитая ярославская гимназистка объяснила Лизаньке значение слов “изнасиловать”, “проституция” и “дом терпимости”. “Так вот в чем состоит любовь, так воспеваемая поэтами! — с ужасом пишет она в дневнике. — Ведь после того, что я узнала, любовь — самое низкое чувство, если так его понимают… Неужели Бог так устроил мир, что иначе не может продолжаться род человеческий?.. У меня теперь точно глаза открылись. Бог все премудро устроил, но из этого люди сумели сделать величайший, безобразнейший из грехов. Он справедливо наказывает таких людей страшными болезнями, и болезней этих не надо лечить, это наказание…”
Это написано в мае 1891 года. В этот же год появилась “Крейцерова соната” Толстого. Запрещенная цензурой, она ходила в списках. “Тетрадку” с переписанной от руки повестью дал Лизе прочитать один знакомый, которого она шифрует под буквами П. П.
Неужели это не сон, и “Крейцерова соната” в моих руках? Ах, как весело! Снова начинаю верить в свою счастливую звезду. Звездочка! свети мне чаще и ярче, свети так, как светила сегодня, будь умница… Как хорошо! И какой я наклею нос моей почтенной наставнице! “Не читайте, Лиза, этого произведения, если даже оно и попадется вам в руки”. Я делаю как раз наоборот… У знакомого адвоката заговорили, между прочим, о “Крейцеровой сонате”, и я призналась, что мне и думать нечего ее прочесть… П. П. засмеялся: “Да вот, она у меня, не хотите ли посмотреть?” Я удивилась, едва скрыв свое смущение. Хоть бы “посмотреть” — и то хорошо. Принес. Я осторожно полистала; вероятно, на моем лице изображалась смесь удивления и почтения, которое я чувствую ко всем произведениям Толстого. Заметив это, кругом засмеялись. Шутя, я уверяла всех, что буду помнить, по крайней мере, как держала в руках эту тетрадку… Вдруг, к моему великому удивлению, П. П. предложил мне дать ее прочесть. Я обрадовалась и на вопросы — не узнает ли мама — сказала, что никто ничего не узнает. “Мы с вами вступаем в заговор”, — смеясь, заметил адвокат.
Эта сцена, написанная с восхитительным простодушием, — готовое начало для еще одного рассказа Бунина о совращении гимназистки “старым сатиром”. Но один из лучших рассказов — “Легкое дыхание” — он напишет под впечатлением от фотографии совсем другой девушки. Дневник Дьяконовой не попадет в поле внимания Бунина. И это правильно. Дьяконова не была его героиней.