Мы смотрим на него через маленькое окошко. Он то ли спит, то ли без сознания, но, похоже, его совершенно не беспокоит, сколько людей в больничной униформе суетится вокруг. В него втыкают иглы, в его вены закачивают жидкость. Прозрачные трубочки змеятся поперек его лица, входят в его ноздри, а его лицо почти такого же цвета, как простыня, которой он укрыт.
– Можно к нему войти? – спрашивает отец.
– Нет. Сначала мы должны стабилизировать его состояние.
Мама хватает меня за руку и впивается ногтями в мою кожу. Мои мысли бешено мечутся. Я думаю то о том, что Диллон может умереть, то о том, что у моей матери роман.
Нас провожают в комнату для родственников.
Сюда один за другим заходят люди в больничной униформе разного цвета и задают вопросы. Одни и те же вопросы повторяются вновь и вновь.
Он раньше терял сознание?
Страдает ли он какими-либо хроническими заболеваниями?
Каков его вес?
Что он ел за последние несколько дней?
Что пил?
У него депрессия?
Есть ли какие-то проблемы в школе? Дома?
Долго ли он воздерживался?
– В каком смысле воздерживался? – спрашивает отец, когда этот вопрос звучит впервые.
– Я имею в виду ограничение приема пищи и жидкостей.
Родители на этот вопрос ответить не могут, а я не хочу, поэтому помалкиваю. И это получается легко – совсем как пять лет назад.
Проходит час за часом. Я сижу у двери, поэтому первой вижу всех посетителей, проходящих по коридору. Родители сидят у дальней стены. Между ними – потертое коричневое кресло. Отец выдергивает ниточки из обивки. Мать зевает. Оба смотрят в пол.
Как только в коридоре становится пусто, выскальзываю из комнаты и иду по коридорам, заглядывая во все помещения, пока меня не останавливает женщина-врач в белом халате и туфлях на звонко цокающих каблучках. Раньше она заходила в комнату для родственников.
– Ты туалет ищешь?
Я качаю головой.
– Кофейный автомат?
Киваю и только теперь замечаю, как дико мне хочется пить. Врач указывает в конец коридора.
– А я как раз собираюсь навестить твоего брата, – говорит она, улыбается, отворачивается от меня и, цокая каблучками, уходит в ту сторону, откуда я пришла.
– Постойте! – окликаю я ее.
– Да? Тебя ведь Элси зовут?
Врач возвращается ко мне, поправляя висящий на груди фонендоскоп.
– Да?
Мне вдруг становится страшно. Я боюсь того, о чем собираюсь сказать, но женщина улыбается. Она слушает меня.
– Он… В смысле, Диллон… Он долго болел. Он сам себя доводит… И он только делает вид, что ест. Думаю, он не ел несколько дней.
В горле у меня такой ком, что, когда я сглатываю, у меня такое ощущение, будто я проглотила теннисный мячик. Я жду, что врач начнет ругать меня, но она негромко говорит: