Булгаков был старше меня, но я хорошо помню стремительную его живость, беспощадный язык, которого боялись все, и ощущение определенности и силы ~ оно чувствовалось в каждом его, даже незначительном, слове.
Булгаков был полон выдумок, шуток, мистификаций. Он превращал изученный нами до косточки гимназический обиход в мир невероятных случаев и персонажей.
Какой-нибудь выцветший надзиратель "Шпонька", попадая в круг булгаковских выдумок и "розыгрышей", вырастал до размеров Собакевича или Тартарена. Он начинал жить второй, таинственной жизнью уже не как "Шпонька" с опухшим, пропитым носом, а как герой смехотворных и чудовищных событий.
Своими выдумками Булгаков чуть смещал окружающее из мира вполне реального на самый краешек мира преувеличенного, почти фантастического.
Мы встретились с Булгаковым после гимназии только в 1924 году, когда он был уже писателем. Он не изменил Киеву. В пьесе его "Дни Турбиных" я узнал вестибюль нашей гимназии и сторожа "Максим Холодная Вода" - честного и прилипчивого старика. За кулисами театра зашелестели наши осенние киевские каштаны.
Почти в одно время со мной в гимназии училось несколько юношей, ставших потом известными литераторами, актерами и драматургами. Киев всегда был городом театральных увлечений.
Было ли случайностью, что эта гимназия за короткое время воспитала стольких людей, причастных к литературе и искусству? Я думаю, нет. (Недаром Субоч говорил нам, когда мы "случайно" опаздывали на уроки: "Нет в жизни ничего случайного, кроме смерти". Высказав эту сентенцию, Субоч ставил опоздавшему пять с минусом по поведению.)
Это не было, конечно, случайностью. Причины этого явления так многочисленны и трудно уловимы, что мы, по лености своей, не хотим в них углубляться и предпочитаем думать, что все произошло по счастливой случайности.
Мы забываем об учителях, которые внушили нам любовь к культуре, о великолепных киевских театрах, о повальном нашем увлечении философией и поэзией, о том, что во времена нашей юности были еще живы Чехов и Толстой, Серов и Левитан, Скрябин и Комиссаржевская.
Мы забываем о революции пятого года, о студенческих сходках, куда мы, гимназисты, ухитрялись пробираться, о спорах взрослых, о том, что Киев всегда был городом с большим революционным накалом.
Мы забываем, что запоем читали Плеханова, Чернышевского и революционные брошюры, отпечатанные на рыхлой серой бумаге с лозунгами "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и "Земля и воля". Читали Герцена и Кропоткина, "Коммунистический манифест" и романы революционера Кравчинского.