Гугуш с трудом поднялась, стала озираться, выискивая хоть одного прохожего.
Издалека доносились звуки музыки, шум голосов и бой барабанов. Потом кто-то стал говорить что-то важное и торжественное в рупор.
На площадь. Туда. Там народ, там солдаты. Они помогут.
Девушка полной грудью вдохнула горячий воздух и побежала на улицу, мимо Гитлера, колодца и одинокой повозки с осликом…
* * *
Агинбек в свои без малого семьдесят лет умел и знал многое. Он изучил свой родной край, изборожденный им вдоль и поперек. Научился молчать тогда, когда все говорили, и сказать меткое слово, когда все боязливо молчали. Помнил, кем был его прапрадед. Понимал, почему в его жилах течет и казахская, и узбекская кровь, и никогда никуда не торопился. Вообще.
Но сейчас, учитывая сложившиеся обстоятельства, мираб спешил. Там, за ложбиной и последним барханом, находился его друг. Офицер Синцов. И остро нуждался в его, Агинбека, помощи. Аксакал, казалось, не только чувствовал опасность, нависшую над лейтенантом, но и видел ее. Видел сквозь песок и ветер, сквозь солнечную пелену и мерцание пустынного миража.
Он не умел обращаться с трофейным, чужим для него оружием, поэтому не мог стрелять из «МП-40» или пулемета «МГ-34». Но взять с собой их — взял. Не столько даже из корыстных, хозяйских побуждений, сколько ради помощи другу — подкинуть дополнительные стволы, вероятно, обескровленному в огневых стычках лейтенанту. Водрузил оружие на верного осла. А сам вел его под уздцы, держа немецкую винтовку с оптикой наготове, напевая под нос мотив каракалпакской пастушьей песенки и осторожно огибая солончак.
Зоркий охотничий взгляд выцепил час назад заметно поредевшую толпу врагов, которые сбились в кучу и двигались в сторону аула.
Солнце клонилось к закату, но нагретая за день пустыня неохотно отпускала тепло.
Агинбек торопился к другу.
* * *
Лицо Делягина выражало крайнюю степень озабоченности, переплетенной с испугом. А еще непомерную тяжесть ответственности. Капелька пота, одна из десятка стекавших с головы офицера, застряла в пятнышке на щеке, на месте старого укуса ядовитого паука. Но всего лишь через пару секунд губы капитана перестали дрожать, округленные от удивления глаза вновь прищурились, кулаки сжались, осанка выпрямилась. Он неотрывно смотрел на внучку мираба Агинбека.
— Повтори-ка, девочка! Что ты сказала?
Он с трудом сглотнул и, не обращая внимания на праздничное многоголосие и мельтешение разноцветных нарядов местного населения, торжественно отмечающего Первомай, слегка наклонился вперед, чтобы отчетливее слышать посланницу страшной вести.