Говорят, он выкинул его из окна. Если я правильно помнил, убийство он совершил по психотическим мотивам. А какое убийство совершается под влиянием других мотивов, думалось мне. Разве можно убить кого-то просто так и быть при этом абсолютно нормальным. Кто знает?
Я встал из-за письменного стола. Проходя мимо стоящего, вылупившегося на меня Начо, я в какой-то момент с ним поравнялся. И оказалось, что я выше ростом. Значит, я смог бы его побить, если б пришлось. Как-нибудь в другой раз, подумал я. Сейчас не до того.
Я миновал две палаты, вошел в третью и быстро составил картину. Пятидесятипятилетний шизофреник и детоубийца умирал. «Очень смешно, Начо, очень смешно, — сказал я про себя. — Он упал, Начо, потому что он очень, очень плох». Так я сказал и вслух.
— Слыш, Начо…
— Чего тебе, доктор?
— Этот, скажу я тебе, совсем плох. У него пульс нитевидный. — Именно так я сказал Начо, стараясь, чтобы все звучало как можно более непонятно. Мне всегда нравилось говорить неподходящим образом с неподходящими людьми. Начо с трудом читал по слогам, и этот термин (нитевидный) ему определенно ничего не говорил.
Но мне он говорил достаточно. Я знал, что с такими пациентами часто происходит следующее: их разрушенная нейролептиками иммунная система вдруг дает сбой, и у них молниеносно развивается воспаление легких, без температуры, с минимальной симптоматикой — пациенты не кашляют, не хрипят, у них даже нет видимой одышки. Они просто ложатся и умирают. Иногда хватает трех-четырех дней. Фульминантная пневмония. Скоротечная.
— Начо! — крикнул я, хотя знал, что Начо стоит у меня за спиной.
— А! — отозвался он.
— Позови сестер. Всех! Иначе мы его потеряем.
— Слушаюсь! — гаркнул Начо и быстро, с устрашающим видом зашагал по коридору.
Через полчаса мы смогли раздеть расслабленное, рыхлое тело больного. Он тихо лежал и только время от времени постанывал. Я почти с ним не говорил. Вообще-то, из-за этого мне было неловко. Даже при его поступлении я перемолвился с ним лишь парой слов. В основном, изучал документы.
Из краткого опроса я понял, что он принимал факт совершенного убийства неестественно спокойно и холодно. Он называл свой поступок «убийством» и рассуждал о нем, как это бы делал какой-нибудь третьеразрядный судебный эксперт.
Другими словами, он себе это убийство простил.
Он полностью списал его на свою болезнь и был в каком-то бредовом согласии со своей совестью. В последующие годы в его поведении не наблюдалось никаких других симптомов шизофрении, был лишь этот импульсивный акт зверства.
Вот так — не было похоже, чтобы он сильно переживал по поводу того, что убил ребенка. В то время как я переживал, причем сильно.