— Ходи, — кричит, — сюда! Живо!
На последний, позеленевший от одиночества гривенник покупаю пирожок с повидлом. Бросаюсь к Фомичу напролом сквозь толпу провожающих, держа перед собой пирожок, как пропуск, как пароль. И все расступаются! Поезд трогается. Сую пирожок проводнице, которая машинально склевывает пирожок с моей руки. Растерянно улыбается, когда я легонько оттесняю ее с прохода.
— К-куда, паразит бессовестный?
— Не бессовестный, — отвечаю, — а безбилетный всего лишь.
Проводница, закипевшая от бешенства, заправляет в накрашенный рот пирожок. Разряжает атмосферу Купоросов:
— Да есть у него билет, хозяйка! Своих не узнаешь?..
Фомич поспешно предъявляет билеты. Проводница смотрит на компостер, успокаивается. Обмякшая вся, старше делается. Доступнее. И как бы несчастнее. Надкусывает пирожок. Горячее повидло струйкой выстреливается на дверное стекло.
Прошли в вагон. Отыскали места. Сели с Фомичом на нижние — лицом друг к другу.
— Вот… — тяну из кармана «помидорный» четвертной, — возьмите. Недостающие вышлю из Питера. Телеграфом.
— Спрячь. Пригодятся. На хлеб с солью.
— Не ваша забота. Берите. Иначе сойду. На первой остановке. Неужели не ясно?!
— Ясно, — принимает Купоросов четвертак. Взамен — картонку билета протягивает.
Достаю записную с адресами. На букву «Ф» страничку распахиваю, потому как на букву «К» все места заняты, ни одного человечка не втиснуть.
— Адрес? — обращаюсь к благодетелю как можно серьезнее.
— Да успокойся ты, Вениамин, как говорят в Могилеве!
— Не успокоюсь, Фомич. Куда прикажете… денежки отправлять?
— Остынь. Нет у меня адреса. И никогда не было. Страна Тайга, район Пурга, по улице Река — к черту на рога… Пятый ручей от болота.
* * *
Евгения Клифт, девушка неуклюжая, костлявая, громоздкая, готовилась к чтению своих стихов, тело ее вибрировало, извивалось, дух ее изнывал, маялся. Вначале сидела в мягком поролоновом кресле, поджав под себя гигантские голые ноги, сидела, будто ожившая ископаемая птица, не умещавшаяся в современном кресле, и так как, по сути своей, не переставала оставаться женщиной, то и пыталась перед чтением стихов угнездиться поуютнее, принимая при этом дикие, доисторические позы.
Намаявшись всласть, выпростала из-под себя узкие, ластами шлепнувшиеся о линолеум пола ступни; не выпуская из рук стакана, Евгения Клифт шелестящим птеродактилем перелетела на тахту и уже оттуда, будто из далекого прошлого, принялась завывать:
Я люблю тебя якобы пылко,
притворяюсь, бесчинствую, вру.
Но порожнее, будто бутылка,
слышишь, сердце свистит на ветру?!