В бараке общежития пятьдесят коек. Под имущество — тумбочка на двоих. Чистые простыни, байковое одеяло. В изголовье белая подушка, тяжелая, плотная. Как ноша. В такую подушку нельзя уткнуться лицом с размаху: можно сломать нос. Во время сна голова с подушки скатывается, будто отрубленная.
Подобное скопление людей в одной комнате приходилось мне наблюдать разве что на собраниях активистов или в столовке, а также в фойе кинотеатра, перед началом хорошего фильма.
Мне повезло: в бараке я появился уже искушенным в общежитейских нравах. Во всяком случае — не прямиком из родительского гнезда. Правда, в помещении, где я прежде обитал, проживало нас четверо холостяков, трое из которых носили очки. Здесь же из пятидесяти жильцов очками, скорей всего, пользовался один я, да и то нелегально: извлекал их в клубе перед началом сеанса, когда киномеханик гасил в зале свет.
На жительство попал я к сезонникам, людям, как бы случайно оказавшимся не только здесь, но и вообще на земле. У большинства из них не было не только своего угла, семьи, профессии, но и — света в глазах. Зато имелось… прошлое. Чаще всего — исковерканное пьянством. И еще — клички… Вместо имен.
Бригада из постоянных, оседлых грузчиков жила отдельно, в приличном доме, стены из бруска. Там же — мозг базы: контора, бухгалтерия, место свиданий начальства с бригадирами и всевозможными тальманами, стивидорами, кладовщиками.
Я знал, что сезонный рабочий — это особый народ, даже народность, основная масса этой народности выведена искусственно, на почве пьянства и разгильдяйства; знал, что имя ей — бич. Что эти типы, бичмены, не живут, а бичуют. Забегая вперед, скажу: ошибался я только в одном, да и то со страху, были это никакие не бичмены, а все те же люди. Только — несчастные. И чаще — по своей вине опустившиеся. Удивительный фейерверк судеб. И, как ни прискорбно, с однообразным, общим для всех закруглением в финале — вокруг бутылки.
На время навигации спиртным в поселке не торговали. Однако уныния на почве «сухого закона» в среде сезонников не наблюдалось. Утешились слухом: первым под разгрузку поставят лихтер с шампанским. Главное, чтобы надежда душу ласкала, чтобы, как сказал писатель Короленко, «а впереди… все-таки впереди огоньки!».
За окнами барака истаивал месяц май. Именно истаивал, как гигантская ноздреватая льдина. Плюсовая температура только-только проклевывалась на солнце, как и первые бледно-зеленые побеги из-под снега. Пять-шесть градусов холодного… тепла. А в помещении барака — тропики. Две огромные, пятисотлитровые, железные бочки, обложенные кирпичом и наскоро обмазанные глиной, негасимым огнем топились в разных концах вместилища. Курили в бараке. Наружу выходили курить только параллельно с более неотвратимыми нуждами. Временно, до начала разгрузочных работ, все трудовое население было занято на постройке деревянного пирса, неизменно, каждую весну срезаемого мощными льдами Охотского моря. Работали пока что лишь в светлое время суток, и потому вечерами барак трещал по швам от громких фраз, дыма, стенания коек, топота ног, шлепанья о столы доминошных костяшек, игральных карт, лязганья чайных стаканов и кружек. На слуху, помимо отчаянных междометий, имен и фамилий, чаще всего были всевозможные прозвища, клички — типа Учитель, Майор, Бухгалтер, Артист, Лепила, Бугор и даже Керосин. Как выяснилось позже, все эти имена существительные стали именами собственными не случайно, ибо отражали тот или иной характерный штрих в биографии человека, утратившего не только прежний образ жизни, но и былую профессию.