В оглушительной тишине, точно все зрители полегли, отравленные новым, ещё не известным им газом, посмотрел на вмерзшего в кресло Репина, на грызущего заусеницу Бастрыкина. Не дожидаясь, когда меня вежливо попросят из студии за то, что я сорвал передачу, поднимаюсь сам. Расстегнул пиджак, снял микрофон и приёмник и положил всё это уже в пустое кресло. Кивнул на прощание Бастрыкину, Репину, обошёл застывшую у моего кресла эстонку и по ступенькам сбежал вниз с подиума. В пару шагов преодолел короткий проход, ведущий к выходу из студии. Охранник, помедлив, толкнул мне дверь, и я оказался в пустом и до странного безлюдном холле. Впрочем, по коридору всё также бегали телевизионщики и массовка, разговаривая по мобильному или перебрасываясь фразами:
— К Малахову успеваем?
— Да.
«Специфика телевидения…» Усмехнувшись, приваливаюсь спиной к холодной шероховатой стене. Сделал глубокий вдох. Впитывая лёгкими острый запах «Останкино», пахнувший человеческим театром и табаком, я подумал о том, что я наконец-то свободен — освободился раз и навсегда, и что больше я сюда не приду, потому что меня больше не позовут сюда. И что завтра мой шеф будет жутко зол на меня, но если меня не вырежут, то и он очень быстро сообразит, что моё «выступление» пошло «Бакулевскому» только на пользу. И что единственное, о чём я ещё буду жалеть — хотя очень и очень недолго — это о том, что у меня не было, да и быть не могло, никаких шансов с эстонкой».
2.
Телецентр «Останкино», ток-шоу и спустя полчаса после него.
«— Охренеть, — в мёртвой тишине, в моём наушнике медленно и почтительно произносит Димка.
— Аасмяэ, ты соображаешь, что ты наделала? Сколько раз тебе в этот чёртов наушник орать, что ты должна была додавить Сечина? А ты вместо этого — и-и-и! И в итоге он у тебя полпередачи смеялся, потом отдыхал ещё полпередачи, а в конце так вообще её успешно сорвал. А ты в это время — а-а-а! — истерично визжит в моём ухе Лида.
— Рит, — прорываясь сквозь её дикие вопли, отвернувшись от камер, тихо и быстро говорю я, — ты меня слышишь?
— Да, — растерянно отзывается Ритка.
— Догони его. Догони и задержи.
— Э-э? — ошарашенно тянет Ритка.
— Сейчас, — режу я. — Как угодно. Мне нужно.
— Ясно.
Марго отключается, а я на негнущихся ногах разворачиваюсь к зрительному залу. Глушу в себе панику, вызванную не столько фразой Сечина о том, что телемедицина — это услуга для врачей, а не для пациентов, сколько тем, с какой уверенностью он её произнёс, и выдаю, пожалуй, самую незамысловатую из всех сказанных мной в жизни шуток. Но даже такая простая реприза приводит зрителей в чувство. Люди начинают постепенно оживать, неуверенно улыбаться и переглядываться. Краем глаз отмечаю, как понемногу расслабляется вмерзший в кресло Репин, как перестал грызть ногти Бастрыкин. Кое-кто в зале даже смеётся: