— Уланчик, я тебе скажу всю правду за твои кулинарные способности, — промурлыкал, отдуваясь и довольно поглаживая живот, Сангре. — Таки это был лучший супешник в моей жизни. Ну угодил, азиат, нет слов как угодил. Тебе самому-то как, плеснуть добавочки? — осведомился он у друга. — Тут почти на миску осталось, жалко выливать. Горячий еще.
— Пожалуй, не буду. Вкусно, но время поджимает. Надо до сумерек верст десять одолеть.
— И я не хочу. Придется вылить. Хотя погоди-ка, — спохватился Петр. — Боярин нас, конечно, не покормил, но самим в свиней превращаться негоже, — взяв котелок, он подошел к Ивану Акинфичу и небрежно поинтересовался: — Нет желания за перекусить?
Отказаться вслух у пленника сил не имелось, да и скопившаяся во рту слюна мешала, но собрав воедино остатки воли, демонстрируя презрение, боярин повернулся к Сангре спиной. Петр не обиделся, ехидно прокомментировав:
— Ну и правильно. С такой рожей можешь преспокойно поворачиваться ко всем задом — все равно не отличить, — и, повернувшись к другу, невозмутимо констатировал: — Не хочет он. Ну и ладно, наше дело — предложить, а его…
— Кстати, имей в виду, что сегодня твоя очередь мыть посуду, — напомнил Улан. — А я пока лошадок покормлю да облегчусь.
Петр грустно вздохнул, сожалеюще посмотрел на котелок и выливать не стал. Вместо этого, поставив его на снег неподалеку от саней, где лежал связанный пленник, он пробормотал:
— Может, еще проголодаюсь, пока посуду домою, — и приступил к оттиранию мисок снегом, мурлыча себе под нос какую-то песенку.
Боярин прислушался, но слова были ему совершенно непонятны.
Мой братан для марафета бобочку надел,
На резном ходу штиблеты — лорд их не имел.
Клифт парижский от Диора, вязаный картуз,
Ой, кому-то будет цорес, ой, бубновый туз
[18].
Иван Акинфич покосился на остатки варева. Как назло легкий ветерок дул именно со стороны котелка. И так вкусно тянуло ароматом каких-то травок вкупе с чесночком, что боярин не выдержал. К тому же ему припомнилась проповедь священника, где говорилось, что гордыня — мать всех смертных грехов. Получалось, он как истинный христианин не должен подпускать ее к своему сердцу, и Иван Акинфич хрипло буркнул продолжавшему возиться с миской Петру:
— Ладно, плесни чуток. Так и быть, отведаю вашей стряпни.
Сангре покосился на него, молча кивнул и… продолжил оттирать миску снегом. Иван Акинфич немного подождал, но, видя, что тот никак не реагирует, окликнул его по новой:
— Ну ты чего, оглох, что ли? Сказываю же, согласный я.
Петр скривился, как от зубной боли, и хмуро проворчал: