Остаток дня, без перебивок, на протяженной, однообразной полосе времени я смотрю мой первый сон с интенсивными красками и пространственной глубиной. Граница раздела между сном и бодрствованием зыбка. Ни ограды, ни просеки между деревьями. Рубеж намечен только пустыми будками часовых. Смутно, как новичок, вступаю на неведомую землю с нечеткой массой или месивом колышущихся сумрачных форм, расплывчатых людей и мест, невнятных голосов, поющих или говорящих в сводчатых пространствах. Проходя, я чувствую боль безымянных, необъяснимых угрызений, ощущение, что оставил позади кого-то или что-то, изменив долгу или любви. Потом чудесно проясняется. Холодный туман в день моего дезертирства, три дня езды верхом, длинные ряды угрюмой английской бедноты вдоль дорог, изрезанных колеями, гигантские вязы маячат над заливными лугами вдоль Темзы, и, наконец, знакомое бурление и гомон города. На улицах вонь человеческих выделений, сплошная, как стены домов, в узкой улочке за углом сменилась запахом жареного мяса и розмарина, и через тусклую прихожую вхожу, вижу в сумраке под темными балками молодого человека моих лет, он за столом наливает из глиняного кувшина вино, он наклонился ко мне над запачканным дубовым столом и рассказывает, что он придумал, что он написал, или я написал, и хочет узнать мое мнение или высказать свое, что-то поправить, какой-то факт. Или хочет, чтобы я сказал ему, как продолжать. Это слияние его и меня — одна из причин, почему я испытываю к нему любовь, почти заглушившую чувство вины, от которого хочу освободиться. На улице звонит колокол. Мы вываливаемся туда, ждать похоронную процессию. Знаем, что умер кто-то важный. Процессии все нет, а колокол продолжает звонить.
* * *
Это мать услышала дверной звонок. Пока выпутываюсь из новой логики сна, она уже в халате, и мы спускаемся по лестнице. На последних ступеньках она изумленно вскрикивает. Могу предположить, что убрана помойка, пока мы спали. Звонок звонит снова, громко, резко, сердито. Труди открывает дверь с криком:
— Черт возьми! Ты пьян? И так тороплюсь со всех…
Осеклась. Если бы верила в себя, не изумилась бы при виде того, что позволил мне увидеть страх: полицейского, нет, двоих, снимающих фуражки.
Добрый отеческий голос говорит:
— Вы миссис Кейрнкросс, жена Джона?
Она кивает.
— Сержант Краули. Боюсь, мы с очень неприятным известием. Можно нам войти?
Она вспоминает нужную реплику.
— О господи!
Они входят за нами в гостиную, редко используемую и почти чистую. Если бы холл не разгребли, думаю, мать сразу стала бы подозреваемой. Полиция работает интуитивно. Там остался, вероятно, стойкий запах, но его легко перепутать с экзотической кухней.